Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

и жалел. Во время экзекуции стоит, бывало, опершись спиной или плечом о стену, закроет себе лицо рукой или даже платком и после целует; слезы текут непритворно, а иногда задаривал чем-нибудь или брал к себе» (65, с. 34). После того, как за шалость одного из кадет (в учебниках были найдены написанные имена двух кадет «с самыми неприличными бранными словами») в поисках скрывшегося виновного было решено пересечь весь класс, и около десятка подозреваемых были больно выпороты. «Розги были приготовлены в большом количестве, и Мец, растрепанный и нахмуренный, вошел в класс, встал посередине, велел всем встать на колени и молиться; сам он с чувством молился шепотом, и слезы текли по его щекам… Троих уже высекли, как один из кадет, К., признался; он был уже высечен прежде, как подозреваемый, но теперь вновь, и кричал ужасно. Мец плакал и просил извинения у высеченных напрасно, опять стал посреди класса и молился, позвал К., заставил его повторять за собою слова молитвы, а затем простил» (65, с. 35). Уже в Первом корпусе, где, как описывалось, порка была систематической, приговоренные к розгам и остававшиеся в корпусе на воскресенье «пользовались до понедельника особым снисхождением, и их не лишали лакомого блюда, а, напротив, часто дежурный офицер сам отдавал им свой пирог, булку или говядину, гладя по голове» (65, с. 39).

Жестоки были не люди, жестоким было время, заставлявшее людей творить жестокости. А. Н. Афанасьев, начавший обучение в уездном городе Боброве Воронежской губернии «у двух тамошних попов – отцов Иванов, которых посещал поутру и после обеда вместе со старшим братом и другими мальчиками и девочками, детьми уездного чиновного люда. Это ученье мне очень памятно, хотя из него вынес я очень немного… И первый, и второй отцы Иваны были люди вовсе не злые; но, воспитанные в семинарии, они были знакомы только с суровым духом воспитания и вполне поясняли нам, что корень ученья горек… За незнанье и шалости наказывали нас тем, что ставили нас на колени, били палями, т. е. линейкой по руке, оставляли без обеда, драли за волосы и за уши, но сечь нас не позволялось родителями. В дополнение к этим назидательным наказаниям первый отец Иван присоединял еще следующее: он заставлял одного ученика бить другого, не знающего урок, по щеке, и я помню, как иногда девочкам доставалось давать пощечины мальчикам, и наоборот. Подобно тому, другой отец Иван заставлял двух провинившихся мальчиков драть друг друга за уши или за волосы и с большим удовольствием тешился, когда мальчики, раздраженные болью, с какою-то затаенною злостью старались оттаскать друг друга. Этот же мудрый наставник… заставлял в наказанье лежать на голом полу у порога, и всякий, кому приходилось перейти из одной комнаты в другую, преспокойно шагал через него» (7, с. 259–260).

Да диво ли педагогические приемы отцов Иванов, ежели и сами они были сечены в духовном училище от всей души. Выходец из духовной среды Д. Нацкий вспоминал: «Мой дядя… рассказывал, что его знакомый священник во сне кричал, увидев, что его во сне “задрал” педагог Ливенского училища Шубин, впоследствии протоиерей Елецкого нового собора» (122, с. 10). Это каково же должно быть дранье, чтобы уже взрослый человек, священник кричал во сне под его впечатлением!

Вообще педагоги той поры производят странное и противоречивое впечатление. «Что касается учителей, то учитель закона божия Барсов (священник нашего корпуса) был добр, меня любил и брал иногда к себе, где было мне очень приятно… Рисованию учил Кокорев, имевший свою дачу напротив нашего сада и у которого мы с братом Владимиром иногда гостили летом. Арифметике учил Кох… У него в классе мы обыкновенно сидели вытянувшись и держа руки за спиною, за этим постоянно наблюдала сидевшая тут классная дама. От скуки я начал, подобно другим, делать из бумаги петушков, кораблики и коробочки, заложа руки назад. Кох поймал одного кадета за этим занятием, схватил его за руку, приподнял и поставил на стол, отнял золотого петушка, расправил его, намуслил бумажку и прилепил ему на лоб, слюни потекли по лицу, и он должен был простоять на столе до конца урока… Учитель естествознания имел обыкновение с криком и ругательствами толкать в живот камышовой палкой подходящих к нему кадет… Учитель чистописания Корзин тех, которые дурно писали, ругал и при дежурной даме говорил во всеуслышанье: «Так надо исписать тебе ж…» Не выкидываю этого слова, как не выкидывают слова из песни, как преподаватель не выкинул этого слова при даме и как не выкинули этого грубого невежду за это из корпуса. Такая его поговорка повторялась не раз, точно так же, как и Кох не раз налеплял кораблики и петушки на лицо… [В Первом кадетском корпусе] учил нас французскому языку Миранд… Говорили, что он из оставшихся в России барабанщиков наполеоновской армии. Крайне грубый, он стучал неистово в классе камышовой палкой (палками и тут, как в Александровском корпусе, снабжали учителей в классах). Однажды он явился очень серьезный и подпивши, вынул из кармана кошелек, высыпал монеты на кафедру, отсчитал сколько-то и по числу их выставил в классном журнале для отметок столько же нулей, ни у кого не спрашивая урока; подремал, походил по классу и ушел. Кадет нашего класса Нотбек 4-й нарисовал карикатуру Миранда грифелем на аспидной доске, которая попала в руки начальства, и бедного Нотбека больно высекли перед всем классом, с расстановкой и наставлениями; ему было дано более пятидесяти ударов. Карикатура лежала в головах» (65, с. 30–32, 39).

Жандармский генерал А. Спиридович, закончивший уже в 80-х гг. Нижегородский Аракчеевский кадетский корпус, вспоминал о преподавателе физики и космографии, который обычно совершенно не слушал отвечавшего у доски кадета, разговаривая и смеясь с классом. Когда однажды отвечавший кадет громко выкрикнул заключительную фразу и сильно стукнул мелом по доске, педагог «молча повернулся к кадету, долго и пристально смотрел на него среди всеобщей тишины и наконец отчеканил: «Ослу, скотине превеликой, от бога дан был голос дикий. Ступай, садись, болван, одиннадцать баллов». Не слушая ответов, он всегда «ставил хороший балл, при чем, ставя, говорил как бы про себя «болваны» (168, с. 15). В дальнейшем этот педагог стал директором Горного института в Петербурге.

Яркую галерею портретов учителей-монстров – тирана Лотоцкого, маньяка Самаревича, в конце концов, перерезавшего себе горло преподавателя немецкого языка Кранца создал В. Г. Короленко. «Язык Шиллера и Гёте он превращал в бестолковую смесь ничего не означающих звуков и кривляний… Шутовство это было вдобавок сухое и злобное. Ощущение было такое, как будто перед несколькими десятками детей кривляется подвижная, злая и опасная обезьяна… В каждом классе у Кранца были избранники,