Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

правоведения, открытом по инициативе и на счет члена императорской фамилии принца Ольденбургского и призванном готовить для высших учреждений квалифицированных чиновников-правоведов, нравы были ненамного мягче. «Утреннее появление директора было сигналом расправ… День наш начинался бранью и наказаниями. Что происходили тут наказания – это еще куда ни шло, и по тогдашним привычкам и понятиям никто не сомневался, не только наказывающие, но и наказываемые, что иначе быть не может. Но главное, что было очень несносно, это – брань директора, не столько грубая и злая, сколько нелепая. Наш добрый директор подчас говорил нам на своих расправах такие глупости, что слушать было невыразимо скучно… Распекания директора, скучные и длинные, вот это-то и было настоящее наказание. Остальное – на придачу. Как ни нелепо было сажать нас в карцер, т. е. в совершенно темный маленький чулан, в таком конце дома, куда никто не должен был притти весь день, хоть расстучись в дверь; как ни тоскливо было сидеть там, и день, и два, и три… а все от времени до времени прорвется туда, бывало, к дверям кто-нибудь из товарищей, придет поговорить шепотом сквозь тонкую дощатую перегородку, даже развеселит училищными новостями, потом еще подкупленный вахтер принесет в голенище сапога что-нибудь поесть, какую-нибудь серую булку с черствым замасленным сыром; потом еще три четверти времени посаженный в карцер проспит на тонком, как блин, и загаженном целыми десятками тут сидевших на тюфяке – так и пройдет незаметно весь срок. Как же можно сравнить все это с директорской бранью!

Но что производило в нас чувство совершенного омерзения – так это сеченье. Правда, система битья розгами была в те времена в величайшем ходу везде в наших заведениях и производилась во сто раз чаще, жесточе и непристойнее, и мы это знали; но тем не менее мы смотрели на эту безобразную расправу с ничем не затушимым отвращением. Надо заметить, что, не взирая на царствовавшую тогда повсюду привычку к сеченью, было уже немало семейств в России, где этим глупым варварством гнушались и где считали его не только противным, но еще и совершенно бесцельным… Какое же омерзительное впечатление должны были производить на нас эти вечные, с самого утра, угрозы розог или эти столь частые «уводы» одного, двух, трех из класса – «на розги».

После одной мальчишеской проделки директор, «очень может быть, экспромтом для самого себя, крикнул задыхающимся голосом: “Если не узнаю виноватого, передеру оба класса, через одного всех…”… В одну секунду солдаты притащили скамейку… явился училищный палач унтер-офицер Кравченко… Верзилу С., отчаянно сопротивлявшегося и отбивающегося, два солдата схватили, раздели, положили на скамейку, Кравченко стал его сечь. Директор, заложив руки за спину, ходил неровным шагом по комнате… А между тем он все-таки был нехудой человек. Он порол, потому что все тогда пороли, и иначе ему нельзя было поступать. Кто знает, может быть, и его тоже папа и мама били и секли дома, когда он был еще мальчиком и не носил еще генеральской шляпы и ленты. Он так и привык навсегда думать, что без розог свет вверх ногами пойдет. Да сверх того, вздумай он «умничать» по части розог теперь, на своем директорском месте, его бы самого забраковали и вышвырнули бы вон, на него доносили бы, на него указывали бы пальцами в начальническом и директорском мире: что же тут оставалось делать? Конечно: сечь, как велят, как принято! Но ему самому было тяжко и трудно, может быть, на добрую половину столь же, сколько и нам: он выдержал и сам всего два сеченья… Наконец директор закричал, чтоб перестали, и ушел вон, не говоря ни слова и не оглядываясь…

Те наказания, которыми распоряжались сами «воспитатели», были гораздо кротче и милее, но столько же нелепы. То нас лишали последнего блюда, то и вовсе ничего не давали есть за обедом или ужином, а то еще нас выставляли “к столбу”. В те времена еще не приходило в голову начальствам, что человек может шалить и делать разные глупости, а есть все-таки должен, тем более что наши обеды были вовсе не так богаты и обильны, чтобы из них можно было что-нибудь убавлять» (169, с. 322–326).

Разумеется, постепенно нравы и сама педагогика смягчались. В Училище правоведения уже в 30-х гг. розги употреблялись «все реже и реже. Начиная с 1840 года о них можно было услыхать уже в кои-то веки!». Но… в Житомирской гимназии в 1858 г., по сведениям ее директора, из 600 учеников было высечено 290! Конечно, это было в 7 раз чаще, чем в Киевской 2-й гимназии, и в 35 раз более, чем в 1-й, и все же… Ведь попечителем Киевского учебного округа был знаменитый хирург Николай Иванович Пирогов, перед тем напечатавший ряд статей против телесных наказаний. В 1859 г. в округе было созвано совещание профессоров, директоров и инспекторов гимназий и выдающихся учителей, высказавшееся за постепенность отмены розог в учебных заведениях и регламентацию их применения. «Все виды гимназических преступлений были тщательно взвешены, разнесены по рубрикам и таксированы… Таблица с этими рубриками должна была висеть на стене, и ученику, совершившему проступок, предстояло самому найти его в соответствующей графе» (92, с. 123–124). По поводу этого нововведения Н. А. Добролюбовым в знаменитом сатирическом «Свистке» была опубликована «Грустная дума гимназиста лютеранского исповедения и не Киевского округа»: «…Я б хотел, чтоб высекли меня!.. / Но не тем сечением обычным, / Как секут повсюду дураков, / А другим, какое счел приличным / Н… И… П… /Я б хотел, чтоб для меня собрался / Весь педагогический совет, / И о том чтоб долго препирался, / Сечь меня за Лютера иль нет. / Чтоб потом, табличку наказаний / Показавши молча на стене, / Дали мне понять без толкований, / Что достоин порки я вполне. / Чтоб узнал об этом попечитель, / И, лежа под свежею лозой, / Чтоб я знал, что наш руководитель / В этот миг болит о мне душой…» В. Г. Короленко вспоминал первый день своего пребывания в Житомирской гимназии, куда он поступил десяти лет: «В это время дверь широко и быстро открылась, в класс решительной, почти военной походкой вошел большой полный человек. «Директор Герасименко», робко шепнул мне сосед. Едва поклонившись учителю, директор развернул ведомость и сказал отрывистым, точно лающим голосом:

– Четвертные отметки. Слушать! Абрамович… Баландович… Буяльский… Варшавер… Варшавский… – Точно из мешка он сыпал фамилии, названия предметов и отметки… По временам из этого потока вырывались короткие сентенции: «похвально», «совет высказывает порицание»… «угроза розог», «вып-пороть мерзавца»…

В ближайшую субботу мой приятель и защитник Ольшанский показался мне несколько озабоченным. На мои вопросы, – что с ним, он не ответил, но мимо Мины (сторожа, секшего учеников. – Л. Б.) в перемену проскользнул как-то стыдливо и