Леонид Леонов. "Игра его была огромна" - Захар Прилепин

— Боже ты мой! — так и всплеснул руками Корней Иванович, видя ещё и ежей, сбирающихся к ногам Леонова. — Я сейчас детей приведу со всего Переделкина взглянуть на эти чудеса! Боже ты мой!

— Да вы что! — как застигнутый врасплох колдун зашипел Леонов в ответ. — Да что вы! Не надо никого ни в коем случае! И сами идите-ка пока, соседушка! Так, так, да. До свидания. Идите-идите…

«Прекрасная память, — продолжает дочь Леонова, — помогала отцу сохранять огромный объём знаний о растениях: их происхождение, подробности о необходимом для нормального развития климате. Мою неспособность запоминать латинские названия он считал несовместимым с увлечением садом».

Леонов вообще был за введение латыни в школе; считал, что это дисциплинирует интеллект, разум, мозг. Сам он в этом смысле обладал удивительными способностями.

Известна одна история, случившаяся в декабре 1963 года в Японии. Едва ли не в каждой мировой столице Леонов сразу шёл в ботанический сад; так поступил и в Токио. Надо сказать, что в то время Леонов в Японии стал писателем едва ли не культовым. В 1953 году там вышло «Нашествие», первая его книга на японском языке, показавшаяся близкой читателю Страны восходящего солнца своим самурайским духом. Следом перевели «Русский лес», и этот роман на какое-то время обрёл популярность почти всенародную. После первого издания его в 1955 году роман переиздавали в 1958-м, 1959-м, 1960-м, 1961-м… Япония была не социалистической страной — и переводили, а тем более переиздавали там лишь то, что действительно пользовалось интересом и спросом. В декабре 1963-го, когда Леонов попал в Японию в составе писательской делегации, готовилось уже шестое издание «Русского леса» и переводился роман «Вор».

В Ботаническом саду Токио Леонов разговорился с садоводом по поводу одного растения. Леонид Максимович назвал его «Pancratium speciosum», что означает панкрациум прекрасный: есть такое вечнозеленое чудо с крупной луковицей бежево-коричневого цвета, с оттянутой шейкой, родом с Антильских островов.

— Леонид Максимович ошибается, — ответил японский садовод, — это не «Pancratium speciosum», a «Pancratium illiricum»! — он имел в виду панкрациум иллирийский, внешне, прямо скажем, несколько напоминающий первый.

— Нет, — мягко сказал Леонов, — это «Pancratium speciosum».

Садовод обиделся и принёс японскую ботаническую энциклопедию с изображением цветка.

— Это всё равно «Pancratium speciosum», врёт энциклопедия, — сказал Леонов и тут, как сам вспоминал, впервые увидел, как японец бледнеет, не веря ушам своим.

— Такого не может быть, — сказал японец шёпотом.

— Энциклопедия японская? — спросил Леонов.

— Нет, перевод с американского издания, — ответил садовод.

— А оно есть у вас? Принесите, пожалуйста.

Сходили за американским изданием и уже издалека, приближаясь к русскому писателю, начали, чуть кланяясь, извиняться: да, в их японский справочник прокралась ошибка!

Схожая история случилась в Англии, где Леонов заглянул в Ботанический сад Кью. Старый садовник поначалу объяснялся с гостем из Страны Советов безо всякого энтузиазма, пока тот не остановился возле коллекции орхидей и не поинтересовался: «А где у вас анектохилюсы?» Тут садовник, отступив на шаг, сделал почтительный поклон и, указывая на некую полупотайную дверь, сказал: «Прошу вас, сэр!» Надо ли говорить, что дальнейшее их общение было обоюдно восхищённым.

В сентябре 1967 года Леонов был в Канаде, посетил Ботанический сад в Монреале, и там тоже сбежались все сотрудники подивиться на русского писателя, который всё знал обо всём и своими вопросами ставил в тупик местных специалистов.

Наталия Леонова перечисляет на русском и на латыни, какие замечательные растения жили вокруг отца, его заботливыми руками взращённые:

«Есть, например, в переделкинском саду горянка — эпимедиум (Epimedium) с кружевными кистями мелких цветов на фоне вздрагивающих от ветра лёгких листьев. Нельзя не согласиться с тем, что название говорит о воздушном изяществе. И русское и латинское название клопогона — цимицифуга (Cimicifuga) звучит с математической жёсткостью, прямолинейностью, и это вполне справедливо. Растение обладает удивительной графичностью. <…>

Под круглым стриженым тисом пышно разрастается папоротник, лёгкий, весь состоящий из плавно изогнутых линий, похожий на пришельца из мира эльфов и фей, и название его — Onoclea sensibilis. Оноклея не зря получила своё нежно звучащее имя — чувствительная. Зато ненавидимый садоводами сорняк — осока так и живёт всю жизнь под кличкой, похожей на окрик, — карекс (Сагех)!

Цветы симплокарпуса вонючего вылезают из земли весной самыми первыми. Но, главное, они похожи на странную зверушку, старичка или деда-лесовика, но только не на цветок. Вот и название говорит об экзотичности — симплокарпус фоетидус (Symplocarpus foetidus)».

«…некоторые посетители сада, — вспоминал Чивилихин о Леонове, — с трудом удерживаются от улыбки, когда он с гордостью показывает какой-нибудь жалкий листочек, называет его латинское имя-отчество и восклицает:

— Это драгоценность! Из Чили. Редчайшая вещь. Просто нет цены.

Между тем комментарии эти бывают очень интересными. Вот мы идём по саду мимо сибирского уголка участка „стихийного“ леса, мимо зарослей сахалинской гречихи и бересклета. Среди камней — невзрачный плоский бутон свежей зелени.

— Живёт! — удивлённо-радостно замечает Леонов и опускается на колени. — С югославского высокогорья. Много лет, знаете, мечтал, а когда приехал в Белград, спрашиваю у одного учёного: „Нельзя ли добыть… (тут латынь)?“ — „Трудно добраться сейчас, — отвечает. — Но у меня есть в гербарии, года два назад привёз, могу подарить“. — „Жаль, говорю, я не составляю гербарии, мне надо живое“. — „А вы привезите, дайте ему земли и воды, тогда посмотрите!“ И вот представляете, — правда, ожило! Какая жажда жизни!»

«К числу папиных любимцев относился дикий пион из Крыма, — продолжает дочь. — Скромное растение украшали круглые листья, покрытые голубоватым налётом. Мои попытки развести этот пион семенами оставались безрезультатны, и я неоднократно просила отца поделиться со мной, дать отводок, кусок корневища. Он отказывался: боялся повредить материнский куст. Вот тут-то и случилось неожиданное — в толпе нарциссов возле моего крыльца появился круглый голубой листок. О, как я лелеяла его! А когда на третий год распустился крупный розовый цветок, позвала отца: „Ну-ка, Леонид Максимович, познакомься с новым жителем!“ Он чуть было не заподозрил меня в неблаговидном поступке — тайном похищении куска корневища, что неудивительно: птицы не склёвывают семена пиона, а разум отказывался верить в самостоятельное путешествие по саду крошечного алого семечка. Папа с удивлением рассмотрел новоявленного пришельца, потом развёл руками и сказал: „Чудо!“