Леонид Леонов. "Игра его была огромна" - Захар Прилепин

Фильм в итоге получился труднопроходимым, тяжеловесным, почти трёхчасовым, и ни замечательная музыка, ни отменная актёрская игра упомянутого Толмазова, Руфины Нифонтовой, Николая Гриценко, Майи Булгаковой и Юрия Яковлева ленту не спасли.

В отличие от книги фильм не пользовался известностью и был вскоре позабыт.

Последнее явление белогвардейца

В то время как леоновские пьесы шествовали по театрам Европы, а рецензиями на них можно было в два слоя уложить достойную площадь или, при иных обстоятельствах и в другие годы, сшить из них крепкое дело о «клеветничестве» и «пособничестве», — вот в это самое время Леонов в который раз размышлял: а стоит ли публиковать повесть «Evgenia Ivanovna»?

Крамолы в ней, на нынешний взгляд, немногим больше, чем в любом другом сочинении Леонида Леонова: внеидеологичные, злые каверзы обнаружить у него можно везде. Есть они и в «Evgenii Ivanovne» — хотя, быть может, их тут даже меньше, чем в «Барсуках» и тем более в «Воре».

Но дело в том, что «Evgenia Ivanovna» — по всем внешним призракам вообще не советская вещь. Бесконечно печальная, нежнейшая, пасторальная, словно бы написанная дождём на лобовом автомобильном стекле повесть: нужно быть очень глухим, чтобы не услышать тихой музыки этой прозы, раздающейся будто бы откуда-то из-под тёплой земли.

В «Evgenii Ivanovne» хоть и поднимались в который раз главные леоновские темы, всё равно вещь эта казалась какой-то немыслимой и непорочной для тех лет. Да и для наших дней тоже…

А тогда Леонов боялся за повесть как за живого и близкого человека. «Опубликовать — это всё равно что Евгению Ивановну мою, нагую, выпустить на площадь, на всеобщее рассмотрение…» — так вот говорил.

Советовался в который раз с женою, Татьяной Михайловной, и вроде бы, в конце концов, решились на публикацию.

Зимой 1963-го в Москву из Лондона приехала уже упоминавшаяся нами выше Мария Игнатьевна Будберг, любимая женщина Горького (и, кстати, Герберта Уэллса; а также двойной агент советской и английской разведок, о чём, впрочем, Леонов знать никак не мог).

Устроили встречу Будберг и Леонова. Специально для Марии Игнатьевны и её гостей Леонов выступил с чтением повести. Все были очарованы.

Леонов отдельно поинтересовался у Марии Игнатьевны, нет ли ошибок в описании одного из главных героев — английского учёного, его привычек, речи. Будберг сделала две или три незначительные поправки… Позже именно она блестяще переведёт леоновскую повесть для английского издания (отчего-то забыв вставить в текст посвящение Татьяне Михайловне Леоновой — чего Леонид Максимович очень долго не мог простить Будберг; не помнил, что ли, как отказал ей на Капри?).

В марте 1963 года Леонов позвонил Вадиму Кожевникову, редактору журнала «Знамя»:

— Есть одна вещь для публикации. Повесть. Если нужна — приезжай.

Кожевников прибыл в компании со своим заместителем, Людмилой Скорино, взял повесть читать. И тоже задумался: он уже понервничал в своё время с «Русским лесом», когда несколько томительных месяцев не знал, снимут ли ему голову за публикацию романа или оставят поносить. А тут Леонов подсунул повесть про белогвардейца и его жену, эмигрировавшую за рубеж в Гражданскую и вышедшую замуж за иностранца. Что это ещё такое, в конце концов, ни в какие ворота…

В начале лета Леоновы поехали в Крым — и повесть забрали у ничего так и не решившего Кожевникова.

Ещё раз перечли её, десять раз посоветовались, перекрестились — и в августе вернули в журнал.

Вскоре и Кожевников, наконец, решился на публикацию: «Evgenia Ivanovna» вышла в октябрьском номере журнала.

С 12 по 15 ноября 1963 года Леонов сам читал её на Центральном радио. Потом, в течение месяца, на радио приходили кипы благодарных писем. Такой пронзительной прозы и на столь болезненную тему никто и не ожидал услышать.

Несмотря на то, что во всех изданиях повести начало работы над ней датируется 1938 годом, задумана она была несколько раньше.

В августе 1928 года Леонов путешествовал по Военно-Грузинской дороге, он тогда как раз писал «Белую ночь» — и много размышлял о белом офицерстве. Тогда, кажется, впервые пришла Леонову мысль проследить путь выброшенного из России белогвардейца, решившего вернуться домой. «А что было бы, если бы я…»

Как-то они сидели с Тицианом Табидзе и его женой в духане «Симпатия», а через стол от них в одиночестве коротал время «поношенного обличья человек», — как его потом определил Леонов.

Человек был в крагах и в помятой шляпе, «которой, — вспоминал Леонов, — не хватало только положенного пёрышка для сходства с тирольской. Было непонятно, как он попал сюда».

В октябре 1934 года Леонов снова был в Грузии, и на празднестве Алавердоба среди сотен людей вдруг увидел даже не этого человека, а некую схожую, мучительно напоминающую его тень, «…это был запал к созданию Стратонова», — признается потом писатель. Возможно, предположим мы, и Глеба Протоклитова тоже, над образом которого он работал в том же 1934 году.

Стратонов — последний белый офицер, описанный Леоновым. В фамилии его заключено латинское «stratum» — страта, слой — в данном случае слой людей, выброшенных вон.

В отличие от сильного и гордого Протоклитова, Стратонов не просто «из бывших», — он натурально бывший человек. Усталый, проигравший свою душу, лишённый всего, кроме родины.

Сюжет повести несложен: в Гражданскую, в 1920 году, провинциальная девушка Женя уходит вместе со своим женихом, молодым офицериком Стратоновым, за рубежи.

«Матери благословили их в дорогу и всё пытались навязать по сундучку с прижизненным наследством. Молодые бежали в наёмной бричке, добытой по кулачному праву эвакуации. Брачная ночь состоялась в степи под открытым небом. Первый снег кружился в потёмках, лошадь стояла смирно, нераспряжённая, пахло прелой ботвой с баштана. Бесшумная пятерня нашаривала в степи беглецов, и этот смертный трепет умножал ненасытность Стратонова. У Женя озябли коленки…»

Через полгода Стратонов бросит её одну в Константинополе. Женя (она же — Evgenia Ivanovna), перебравшаяся в Париж, уверенная в гибели мужа и сама находящаяся на грани самоубийства, случайно знакомится с английским археологом по фамилии Пикеринг.

«Слава Пикеринга, литератора и лектора, не уступала его известности искателя сокровищ, а ему всегда зловеще везло как в поисках их, так и в азартных играх вообще. Одна его лекция о мумифицированной пчеле из погребального венка принцессы Аменердис, полная эрудиции и поэтического блеска, обошла все школьные хрестоматии Запада, потому что знакомила с Египтом двадцать пятой династии полнее иной многотомной биографии».