Дорога неровная - Евгения Изюмова

— Ну, а если дома жить не хочешь, почему тогда вернулся, остался бы в армии, да и все, — осведомилась Павла Федоровна, выслушав рассказ Виталия.

— Да я и сам не знаю, зачем вернулся. Я же на Амуре служил в морчастях погранвойск. Решили мы все, кто со мной дембельнулся, поехать на БАМ.

— Что же не поехал?

— Поехал, да нас почему-то направили в Тюмень из-за дурацкого указания, что там должен был формироваться специальный комсомольский эшелон. А там что-то не состыковалось, вот мы и застряли в Тюмени на неделю. Я и попросился у старшого съездить в Тавду на денек-другой. Я даже вещи из камеры хранения не взял, в чем был, в том и поехал. Ехал в поезде до Свердловска, и всю дорогу в тамбуре чуть не плакал, думал: приеду, с родными увижусь — у нас же большая родня, четыре фамилии в роду, на могилу, думал, к отцу схожу, а домой не пойду. А приехал — пошел. Мать увидела меня, расплакалась, стала прощения просить. Я и остался, пожалел ее — старая все-таки, думал — изменилась она. Да какое — изменилась: все также пьет, так же по Тавде ходит славит. А в доме бардак да пьянки квартирантов. Можно я у вас поживу?

— Нет, Виталик, у меня дочь взрослая, незамужняя, скоро домой приедет. В качестве кого ты у нас жить будешь? Как я объясню людям — брат, жених? Извини, дочь позорить не хочу.

— Да ладно, все нормально. Я понимаю, но жаль, конечно. А я жениться опять хочу. Надоело все. Изгомиха опротивела.

— Виталик, — укоризненно покачала головой Павла Федоровна, — как же ты про мать нехорошо говоришь…

— Ай да! — раздраженно отмахнулся Виталий. — Какая она мать? Кукушка — и та лучше. Подкинула яйцо, и птенец не знает, какая его мать стерва. А мы все видим и знаем.

Виталий уходил, а Павла Федоровна все думала, как же порой жизнь бывает сложна. У нее — одни проблемы, у ребят Изгомовых — другие. Неприкаянные они какие-то. Что старшие, что Виталька. А парень он, кажется, неплохой. Услужливый, вежливый. И в магазин сходит, и дров для титана в ванной заготовит. Предлагал даже кухню кафелем отделать, да Павла Федоровна не согласилась: денег нет. А главное — спиртного почти в рот не брал, разве что по праздникам пару рюмок пропускал.

Шуру на вокзале встретили мать и среднего роста парень с красивым лицом. На его лоб спадал вьющийся чуб, глаза — карие, ласковые и доброжелательные. Но улыбка показалась почему-то язвительной, может быть из-за тонких губ. Он был в новом, недавно сшитом костюме, и чувствовал себя в нем явно неуютно.

— Знакомься, Шура: это — Виталик Изгомов, сын Нины Валерьяновны Изгомовой. Помнишь его?

— Виталька? Ты ли? — рассмеялась Шура. — Был такой шкет, а сейчас — парень хоть куда!

Щеки Виталия вспыхнули румянцем: не ожидал, что девчонка, которую он видел на фотографии у Павлы Федоровны, встретит его насмешкой. И обиделся: воображала, подумаешь — имеет образование большее, чем у него. Но это было неправдой. Шура никогда не старалась показать свою образованность, она считала, что средним техническим образованием кичиться не стоит, впрочем, высшим — тоже. Для нее не имело значения то, сколько человек учился — восемь классов или закончил ВУЗ. Главное для нее — душевные качества. Она всегда была верным другом, не способным на предательство, а если и посмеивалась, то всегда беззлобно. Виталий этого не знал и обиделся. Однако помог донести вещи до дома, потом извинился и ушел. Но девушка ему понравилась, хотя Виталий того не показал.

Виталий случайно увидел Шурину фотографию на столе в ее комнате, где Павла Федоровна попросила заменить лампочку в люстре. По бокам стола стояли книжные полки, явно кем-то сработанные, а не купленные в магазине. Виталий поинтересовался, кто делал полки, потому что увидел опытным взглядом огрехи в работе.

— Да Шурочка сама сделала.

Виталий не поверил: чтоб девчонка да столярничала?

— Правда-правда, — горделиво уверила его Павла Федоровна. — Она у меня все умеет делать. И ремонт в квартире сама делает, и шьет, и в электричестве разбирается.

Виталий недоверчиво хмыкнул, дескать, что-то много положительных качеств у девчонки, однако проникся к Шуре симпатией.

Не успели мать с дочерью наговориться, наглядеться друг на друга, как явилась Изгомова. Шуре она не нравилась, но была благодарна ей за то, что Изгомова иногда помогала матери, правда, не бесплатно. Сделав на копейку, плату требовала на рубль. Нет, она не ставила условие: я тебе, ты — мне. Павла Федоровна рассказывала, что Изгомова ночевала у нее почти каждую ночь. Выполнив просьбу, казалось бы, за спасибо, являлась к вечеру, разваливалась на хозяйской кровати прямо в одежде и, вроде бы, шутя, требовала ужин да к нему бутылочку.

Павла Федоровна, скрепя сердце, выполняла это требование, но выгнать нахальную бабу не могла: зимой она по-прежнему не выходила на улицу, и, кроме Изгомихи, никто не мог за нее сходить хотя бы в магазин. Это уж позднее стал Виталий помогать.

Изгомова сразу же с порога, как обычно, со смешком спросила:

— Хи-хи… А поесть у вас есть что?

— Садись, Валерьяновна, — пригласила Павла Федоровна, — мы как раз обедаем.

— К обеду и бутылочку надо, а то обед не в радость, — хихикнула опять гостья.

Шура молча отправилась в магазин, купила вина. Ей этого не хотелось, но решила разок из благодарности ублажить Изгомову. Вернувшись, поставила бутылку на стол, извинилась и ушла в свою комнату, сославшись на усталость после дороги. Вскоре покинула дом и гостья. Да и чего зря сидеть, если постель ей не приготовили, а бутылка пуста?

Перед уходом она сделала неожиданное предложение:

— А что, Федоровна, давай поженим твою Шурку да мово Витальку. Я им дом свой отдам, а сама к тебе переберусь. Тебе со мной веселее будет.

Павлу Федоровну передернуло от мысли, что Лягуша — так она звала Изгомову за широкий тонкогубый рот, делавший ее улыбку лягушачьей — будет свекровью ее Шурочки. Но вежливо ответила:

— Дочку я неволить не буду. За кого захочет, за того и замуж пойдет.

— Мам, зачем ты ее привечаешь? — спросила Шура, когда Изгомова ушла. — Такая она противная, злая, по-моему.

— Ты права: и противная, и злая, да ведь за добро добром платить надо. А она мне, хоть и небескорыстно, помогала.

Шуре новая работа понравилась, хотя весь день проходил в хлопотах. С рабочими она поладила сразу, и с директором — тоже. Всех Шура знала, потому что работала в типографии во время практики. А вот с Нетиным отношения никак не ладились. Шура уже не приставала с шутками к парню, обращалась только по делу. Да и как могло быть иначе, если уехала девчонка-практикантка Шура, а вернулась мастер Александра Павловна. Но рабочие заметили сразу же перемену в обличьи Коли. И тут же довели до сведения Шуры свои предположения:

— А Стас-то, наверное, влюбился в вас, Александра Павловна, — сказала, словно невзначай, одна из переплетчиц.

Шура покраснела:

— Откуда вы это взяли?

— А как же… Все ходил с бородой, а тут побрился, вместо валенок стал ботинки носить, да и на работу в костюме ходит, а не в старых джинсах.

Шура смутилась, но на сердце потеплело.

Указания нового мастера Нетин выполнял безукоризненно, стараясь как можно реже попадаться ей на глаза, потому чаще всего Шура общалась с пожилым наладчиком Ван-Ванычем. Он сначала не признавал Шуру как руководительницу, называл ее не иначе, как «мастерица». Случалось, Шура по несколько раз прибегала за ним, прежде, чем он пойдет ремонтировать какую-либо машину. Конечно, Шура могла пожаловаться на него директору, но ей хотелось самой наладить отношения с наладчиком, чтобы он уважал ее и подчинялся не по принуждению начальства. Однажды не выдержала, собрала все свое мужество, отбросила страх — она побаивалась немного Ивана Ивановича — и «железным командирским голосом» спросила:

— Иван-Иваныч, что такое? Сколько раз я должна вас просить исправить линотип?

— Я занят! — раздраженно бросил наладчик.

— Чем? Сидите и курите! — вспылила Шура.

— Если я сижу и ничего не делаю, то это не значит, что я не занят. Я думаю! — важно произнес наладчик, не трогаясь с места.

И только тогда наладились добрые отношения с Иваном Ивановичем, когда Шура принесла ему эскиз приспособления для чистки матриц, оставалось только сделать чертеж да изготовить. Наладчик посмотрел на эскиз, похмыкал и глянул на Шуру, как ей показалось, с уважением.

Дома Шура делилась с матерью всеми сомнениями, радостями, рассказывала о событиях в типографии, жаловалась, если что-то не удавалось. И как-то незаметно они стали не просто близкими родственницами, отношения их перешли в самую крепкую связь, когда родители становятся еще и друзьями своих детей.

Они слушали вместе радио, смотрели телевизор, обсуждали события в мире. Павла Федоровна сокрушалась, что между Индием и Пакистаном идет война, и Советский Союз встал на сторону Индии: почти тридцать лет прошло после окончания войны с фашистами, а все в сердце рана кровоточит, ей было страшно, что война вновь может прийти к ним. А Шура больше говорила о событиях в СССР, причем критически отзывалась о деятельности правительства. Павла Федоровна, воспитанная в почитании вождей, патриотка, для которой все российское и советское было святыней (впрочем, в последнем Шура не отличалась от нее), удивлялась, как это дочь может так свободно и даже с оттенком пренебрежения отзываться о Брежневе, которого Павла Федоровна очень уважала. Шура тоже помнила, как стало сразу легче жить после отстранения Хрущева от власти, но что-то было уже не то в поведении главы страны и партии, что-то уже претило ей, и она открыто говорила об этом матери. Шуре не нравилось, что СССР помогает странам Варшавского договора и прочим странам, которые обращаются к советскому государству не столько за моральной, сколько за материальной поддержкой. Эта материальная поддержка равнялась сотням миллиардов рублей. А между тем, неплохо было, если бы мать получала не сорок пять рублей пенсии, а, к примеру, сто сорок пять. Да и ее студенческая стипендия позволяла лишь с голоду не умереть, и то при условии, что студент живет в общежитии. Она с подругами покупала самое дешевое, чтобы хватило стипендии на все расходы, так что главным ежедневным продуктом питания у них была кабачковая икра — двенадцать копеек пол-литровая банка. И самое интересное, что никто из них не подозревал: пройдет всего-то двадцать лет — для вечности это, вероятно, подобно одной миллионной доле микрона — и та же самая баночка станет дороже в десять раз, и цена ее будет расти из года в год. И Шура тоже про это не думала — стоимость продуктов в начале семидесятых лет была стабильной, и человек, имеющий зарплату около двухсот рублей, считал себя вполне обеспеченным, но считала, что России, самой большой республике СССР пора прекратить изображать из себя заботливую старшую сестру по отношению к другим республикам. А Союзу — по отношениям к странам социалистического лагеря. На память пришла вычитанная где-то фраза, что царь Александр III сказал: «У России не было, нет, и не будет друзей», — и если что-то с Советским Союзом случится, и он не сможет оказывать помощь, бывшие друзья отвернутся от него. Вот как в истории с мамой и ее сестрами: мама вырастила их, а потом они всю жизнь нападали на нее, пытались ее подмять под себя, морально поработить. И Шура даже предположить не могла, насколько она близка к истине…