Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко

масса народа, волнующаяся на улицах и площадях в праздничном и праздном возбуждении чувств, производит странное впечатление. Чувствуешь силу, но силу грубую, почти дикую. И этой массе хотят наши либералы навязать конституцию! Ей нужна не конституция, а общественное и гражданское воспитание. Дело в том, что конституционалисты хотят не того, чтобы она управляла сама собою, но чтобы они могли ею управлять. Но они-то сами должны быть также воспитаны для политической жизни и деятельности; а так, как они есть, они способны только к глупостям. Они ни к какому серьезному делу не годятся, потому что серьезно ничему не учатся и ни о чем серьезно не думают.

21 апреля 1864 года, вторник

В клубе обед. Встретил много знакомых. Государь отказал в награде президенту Медицинской академии Дубовицкому и вице-президенту, моему приятелю И. Т. Глебову, за то, что они распустили академию. И того и другого обвиняют в послаблениях студентам, которые сильно дурачатся. Удивительно, как старые и опытные люди не имеют твердости воспротивиться нелепым увлечениям молодых людей!

Военный министр велел не допускать девушек на лекции в Медицинскую академию. Их сперва явилось три или четыре, и действительно, говорят, занимались усердно анатомией. После их расплодилось уже до шестидесяти и более. Все это милые нигилистки с остриженными волосами, в круглых шапочках с перышком. Они начали расхаживать по коридорам, куря папиросы, под руку со студентами и производя с последними разные скандалики. Очевидно, тут дело шло не об анатомии над трупами, но об опытах над живыми телами, из которых некоторые заметно начали полнеть и утолщаться. Дивны дела твои, о русское общество и русская интеллигенция!

22 апреля 1864 года, среда

Наши нигилисты поступают точно так же, как польские революционеры. Те требуют Польши 1782 года, Польши с 22 миллионами населения, или ничего. Нигилисты тоже — дай им жизнь без всяких нравственных опор и верований!

23 апреля 1864 года, четверг

Порядочный снег покрыл крыши домов и улицы. Между тем тепла 5R.

Надобно, наконец, написать мнение по случаю проекта нового устава Академии наук, который хочет слить II отделение с III. Я восстаю против этого. По моему мнению, необходимо допустить некоторую самостоятельность II отделению, то есть ту самую, какую оно имеет уже, изменив, конечно, кое-что в его устройстве.

26 апреля 1864 года, воскресенье

Науке в наше время приписывается значение, какое едва ли она может иметь. Она должна, по мнению некоторых, заменить следующие начала общества: верования, все нравственные опоры и убеждения и проч.

Праздниками я не воспользовался как следует. Они проведены как-то вяло и непроизводительно. Только; с четверга начал я пробуждаться, и дух деятельности начал охватывать мои внутренние силы. Я работал последние дни над мнением по вопросу о слиянии II отделения Академии с III, и как я объявил уже себя противником этого влияния, то мне следует представить протест мой сколь возможно в убедительнейшем виде: ибо приходится сражаться со многими, чуть ли не со всеми членами Академии. К четвергу надобно это приготовить, чтобы прочитать в отделении

Диспут в университете В. К. Надлера на звание магистра по части всеобщей истории. Диссертация была «О реформационном движении в Чехии в четырнадцатом столетии». Диспутант защищался чрезвычайно слабо. Однако его поздравили магистром.

27 апреля 1864 года, понедельник

У доктора Завадского (Степана Павловича) на вечере. Все были незнакомые. Ничего замечательного.

29 апреля 1864 года, среда

Кто из своего я не творил себе кумира и не преклонялся пред ним с религиозным благоговением!

30 апреля 1864 года, четверг

В воскресенье приехал М. Н. Муравьев.

На днях был у меня разговор с Ф. И. Тютчевым о гнусном Головнине и о гнуснейшем его управлении «Что вы будете делать? — сказал мне Тютчев. — Все знают его, все глубоко презирают, государь разделяет общее к нему неуважение, а между тем нет человека, который бы решился сказать государю, как вредно терпеть на таком важном посту такого подлеца и глупца. Я говорил раз об этом с Горчаковым, который по близости своей к государю скорее всех мог бы открыть ему глаза. Но он отвечал мне: „Я не могу этого сделать, потому что государь может подумать, что я иду против его брата“. Итак, вот каким соображениям предается в жертву образование, будущность России! Неужели в самом деле двор имеет свойство отнимать у людей всякое благородное чувство, всякое великодушное побуждение и делать из них трусов и мельчайших эгоистов, когда такой умный и, по-видимому, благородный человек, как князь Горчаков, боится сказать государю правду и освободить, из видов этой боязни, отечественное воспитание, науку, надежду будущего, от такого скверного насекомого, их подтачивающего, как Головнин.

Читал записку мою против слияния II отделения с III. Кажется, она сделала благоприятное впечатление на моих сочленов.

1 мая 1864 года, пятница

Светло, а тепла только 4R. Вчера шел сильнейший лед по Неве. Какая ненасытимая утроба у этого Ладожского озера: оно как будто сожрало зимой лед всего севера, а теперь выблевывает его на нас.

Мне рассказывали, что в день приезда Муравьева в Петербург Суворов послал на железную дорогу чиновника объявить ее администрации, чтобы она не допускала стечения народа на дебаркадере во время выхода Муравьева из вагона. Администрация, однако, отвечала, что она сделать этого не в состоянии и не вправе, потому что народ этот состоит из отцов, мужей, жен, братьев и пр., приходящих встречать своих приезжающих родных.

2 мая 1864 года, суббота

Вечер у Чивилева. Нас трое только и было: он, я и Соловьев, недавно приехавший из Москвы. Я не знаю, есть ли существо на свете столь неприятное, как московский ученый, литератор или московский так называемый передовой человек? Детская заносчивость, бабское умничанье, дух нетерпимости, хвастовство и дерзость их нестерпимы, еще нестерпимее петербургской распущенности и глупого западничанья.

3 мая 1864 года, воскресенье

Вчера был у меня сильнейший спор с Чивилевым — странно сказать — о свободе воли. Он придерживается нынешней философии и отрицает свободу воли. Главное его доказательство: мысли нам даются не нами, от них зависят побуждения к решимости, следовательно, воля повинуется необходимому сцеплению понятий. Он полагает также, что для ума человеческого нет ничего недоступного и что знание должно разоблачать все тайны вещей. Свобода воли есть иллюзия. „Отчего же и знания наши, — возразил я, между прочим, — также не иллюзия? Почему думать, что я все знаю, меньше иллюзия, чем уверенность, что я могу хотеть и не хотеть по выбору моего ума?“ и проч. и проч.

Потом завязался спор