Любовь властелина - Альбер Коэн

Он опустил глаза, стыдясь, что счел смешным это нежное доверчивое создание, спешащее услужить ему. Я люблю тебя, повторил он про себя и восхитился чудесными сферами, священными сферами женственности, потрясающими свидетельствами их превосходства, вместилищами нежности, божественными дарами доброты. Да, я люблю тебя, смешная моя, сказал он ей про себя, и встряхнул ногами, и засучил ими по простыне, чтобы полней ощутить упоительное одиночество.

Вернувшись из ванной в достойном и приличествующем племяннице мадемуазель д'Обль виде, она встала на колени возле кровати и протянула ему кисть винограда, которую помыла для него. Держа наготове салфетку, она смотрела, как он насыщается прекрасными фруктами — безмолвный, но внимательный страж, и наслаждалась радостью своего большого ребенка, любовалась каждым его жестом, а его это ужасно смущало, и он хотел в свою очередь попросить ее закрыть глаза. Когда он закончил, она вытерла ему руки салфеткой.

Вновь одевшись и причесавшись, став более обычного Ариадной Кассандрой Коризандой, урожденной д'Обль, она позвонила, чтобы принесли чай, это была уже четвертая чашка. Он наблюдал, как она пьет, и не мог удержаться от мысли, что через час или через два она с той же достойной светской улыбкой попросит его оставить ее на несколько минут. Он уступит этому желанию, и несколько секунд спустя из ванной раздастся звук спускаемой воды. Короче говоря, увлекательная жизнь. Сидя в своей комнате, он ради нее заткнет уши, но напрасно, поскольку сантехника в отеле «Роял» шумит подобно могучему водопаду. Потом его вновь призовут посредством какого-нибудь диска Моцарта или этого зануды Баха, и надо будет заниматься любовью. Короче, увлекательная жизнь.

Что теперь делать? — спрашивал он себя, стоя у окна и слушая завывания ветра за стеклом. Что сделать, чтобы дать счастье этой несчастной, которая, залив в себя пол-литра чая, терпеливо ждет, не желая нарушать его уединение. Заказать еще чаю? Нет, вряд ли. Способность этой англоманки поглощать жидкость все же не безгранична. Ладно, можно поговорить. Но о чем? Сказать, что он любит ее — в этом для нее нет ничего нового. К тому же, он это уже сказал ей сегодня три раза: один раз до коитуса, один раз во время и один раз после. Она в курсе. И вообще, разговоры о любви уже не так волнуют, как тогда, в Женеве. В те времена, стоило ему сказать ей, что любит, и она радовалась, оживлялась, каждый раз был для нее сюрпризом. А теперь, когда он говорит ей о своей злосчастной любви, она воспринимает эту устаревшую информацию с натянутой улыбкой, неподвижной улыбкой воскового манекена, а подсознательно томится скукой. Став обыденным ритуалом, фигурой вежливости, нежные слова скользят по скользкой крыше привычки. Убить себя, чтобы покончить с этим? И что, оставить ее одну?

Давай, вперед, иди, говори с ней, не стой у этого окна. Но о чем говорить, о чем? Они уже все сказали, они все знают друг о друге. О, открытия их первых дней. А все потому, что они больше не любят друг друга, сказали бы идиоты. Он испепелил их взглядом. Неправда, они любят, но они все время были вместе, одни с этой своей любовью.

Одни, да, совершенно одни со своей любовью вот уже три месяца, и никто, кроме любви, не составлял им компанию, они ничего не делали, кроме того, что старались понравиться друг другу, их связывала только их любовь, они могли говорить только о любви, они могли заниматься только любовью.

Он глянул в щелку. Она сидела, терпеливая, нежная кредиторша, и ждала — ждала свое счастье. Иди, плати, будь идеальным любовником, для которого она все бросила, восполни ей ущерб, причиненный отказом от достойной жизни и чувством вины за горе мужа. Иди, должник, подари ей интерес к жизни, новые радости. Иди, сочиняй, ты будешь автор, ты же и актер.

Да, я готов сейчас же говорить с ней! Но о чем говорить? Он ничем не занимается. О ком говорить? Он никого не видит. Рассказать ей о своей отставке? Признаться, что его лишили французского гражданства? Признаться в том, что он теперь никто, только любовник? Нет, не стоит. Его общественное положение было одной из составляющих в любви этой женщины, да и сейчас так. И потом, не стоит отнимать у несчастной ту гордость, которую она за него испытывает. Значит, нужно продолжать лгать. Но рано или поздно она все равно узнает правду. Ну и ладно, там посмотрим, можно покончить с собой.

Вновь взять ее? Что-то не хочется. Он же не может делать это непрерывно. И, кстати, она еще себе в этом не признается, однако, уже не получает такого удовольствия от их соитий. Но они сейчас заботят ее более обычного. Быть желанной означает быть любимой. Абсурдно, да, но уж таковы они все. Если день-два проходят без хотя бы одного подобного теста, без всех этих контрольных экзерсисов и чертовых экзаменов, она начинает беспокоиться. Конечно же, она была слишком скромна и хорошо воспитана, чтобы заговорить об этом вслух или даже хотя бы намекнуть. Но он чувствовал, что у нее портится настроение. Короче, он принял обязательство жить страстью, со всеми ее неоспоримыми доказательствами, под угрозой женского страдания. Любит ли он так же сильно и всякое такое. Нежная, покорная прислужница — однако очень требовательная. Бедняжка ничего не говорит, лишь униженно ждет, не желая нарушать его уединение. Занять ее. Но чем? Не может же он желать ее без передышки. Что же сделать, чтобы занять бесконечные часы до ужина? Если молчание продолжится, она способна предложить ему прогулку. Какая-то мания — вечно она хочет гулять с ним, в любую погоду, даже при таком жутком ветре. Как это может быть приятным: молча переставлять одну ногу, затем вторую, и снова, и все в тишине, поскольку он не находил тем для разговоров во время этих кошмарных и неспешных упражнений для ног, сопровождаемых порывами пронизывающего ветра. Самое простое — попросить ее почитать.

— Я хочу послушать вчерашний роман, дорогая. Мне интересно, что там дальше. И потом, ты так прекрасно читаешь.

Ну вот, он за все в ответе, он капитан тонущего корабля, думал он, пока она читала французский роман, убогий и заумный, стараясь четко выговаривать слова, выделяя голосом диалоги, варьируя интонацию, смешно стараясь говорить мужественным тоном за героя, такая трогательная в стремлении читать как можно лучше, так его этим раздражающая. Да, он в ответе за все, и он вынужден ежедневно быть режиссером нескончаемого любовного фарса, ежедневно придумывать для счастья новые декорации. А самое главное, ему и правда дорога эта несчастная. Но они были одиноки, и только их любовь составляла им компанию.

Граммофон с ручным заводом. Он вздрогнул, когда увидел, что она привезла его из Сан-Рафаэля, такая веселая в тот день. Это была первая течь в их корабле. В их первую ночь им ни к чему был граммофон. Мелодию Моцарта она хотела использовать как витамин. Когда раздавалось это проклятое «Voi che sapete», она ощущала прилив любви. Моцарт поставлял чувства, которые сердце само уже не вырабатывало. Еще один признак начинающегося авитаминоза — поиск новых красок. Вначале она была очень сдержанна с ним при чужих, но теперь, когда они ходили в «Москву», она целовала его при всех. Ее возбуждал подобный эксгибиционизм. И то, что часто происходило ночью в безлюдном сосновом бору. И совместные купания в ванне. И откровенные сцены перед зеркалом. И прочие противоцинготные меры. И живость, которая возвращалась к ней в разговоре с каким-нибудь юнцом. О, его чудная сумасшедшая умница времен Женевы!

— Отдохните, дорогая, не надо больше читать.

Он сел напротив нее, без энтузиазма сказал что-то о романе, увидел в глазах своей любовницы ту самую маленькую милую улыбающуюся тоску, которая возникает у воспитанных женщин, когда они сами не понимают, что им скучно. Конечно же она по-прежнему обожала его, но как скучало ее подсознание во время их замечательной страсти! Он не так скучал, потому что у него было занятие, хотя и ужасное: он присутствовал при кораблекрушении.

Он посмотрел на нее. Да, эта улыбка, искусственная, как вставная челюсть, эта манера сидеть скромненько, безупречно и безжизненно, буквально вопили о смертной скуке, которую она про себя, вероятно, окрестила недомоганием или беспричинной грустью. Она закусила губу, и он понял, что в этот момент она подавила зевок. Подавить-то подавила, но тот все же прорвался через ее внезапно раздувшиеся ноздри. Надо немедленно действовать, ради нее, ради любви к ней. Он посмотрел на нее, желая спровоцировать вопрос.

— О чем вы думаете, дорогой мой? — улыбнулась она.

— Я думаю, что мне скучно, — ответил он. — (Добавить «с вами». Да нет, уже ни к чему.)

Она побледнела. Первый раз он сказал ей что-то подобное. В довершение своих слов он изобразил плохо скрытый зевок, который от этого был особенно очевиден. В результате, она разразилась рыданиями. Он пожал плечами и вышел.

В своей комнате он улыбнулся собственному отражению в зеркале. Она снова жила, его дорогая девочка. Он уловил в ее глазах проблеск интереса, который не мог увидеть уже много дней. Ах, если бы для того, чтобы сделать ее счастливой, нужно всего лишь все время быть добрым с нею, с какой радостью, приплясывая, как дервиш, он твердил бы ей с утра и до вечера, что он любит ее, с каким энтузиазмом пичкал бы ее нежностями и прислуживал ей, вплоть до того, что с радостью стирал бы ее одежду и чистил туфли. Но непрестанная нежность утомляет и кажется немужественной, они все это не любят. Им подавай наслаждения, американские горки и трамплины страсти, внезапные переходы от горя к радости, тоску, приступы счастья, ожидания, надежды и отчаянье, вся эта так называемая страсть с ее вереницей волнений и придуманными трагедиями, составляющими цель в жизни. Ну вот, он дал ей цель в жизни. Отныне она будет начеку, будет следить за ним, задаваться вопросом, не скучает ли он с ней, и это не даст ей заскучать. Короче, она будет чувствовать себя на своем месте. И вот, если завтра мощное телесное слияние последует за нежностью, следующей за жестокостью, она живо оценит это слияние. О, как горько быть злым из добрых побуждений. О, Солаль, палач поневоле.