Любовь властелина - Альбер Коэн

Она подмигнула, и указательный палец вдруг захотел. Ложись скорей, уже поздно, прошептал голос в самое ухо, и он медленно повалился на пол. Лежа головой на табурете, между лапами плюшевого мишки, он вошел в теплую комнату своего детства.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

В отеле Агая они были целиком поглощены друг другом, они желали знать все друг о друге и рассказать все друг о друге, что и делали между двумя соитиями, которые были немыслимо частыми. Ночи, похожие одна на другую, сладостная усталость, чудесные передышки, ее пальцы пробегали по обнаженному плечу любовника в знак благодарности — или чтоб вновь возбудить его, а он закрывал глаза и улыбался от радости. Обнявшись, они отдыхали от своей тяжелой и важной работы, шептали друг другу нежные слова, а потом засыпали, чтобы, всплывая из сна, вновь соединять губы, или тесней прижиматься друг к другу, или робко отдаваться в полусне, или, вдруг оживившись, яростно набрасываться друг на друга. И вновь погружались в сон, в нежный симбиоз. Как можно было не спать вместе?

На заре он тихо покидал ее, стараясь не разбудить, и шел к себе. Иногда она открывала глаза и протестовала. Не покидай меня, стонала она. Но он вырывался из рук, старающихся удержать его, уговаривал ее, убеждал, что скоро вернется. Эти утренние уходы случались потому, что он не хотел, чтобы она видела его не окончательно совершенным, небритым, немытым. И еще потому, что он боялся услышать, когда она уйдет в ванную, неподобающие звуки, сопровождающиеся губительным журчанием спускаемой воды.

Чисто вымытый и выбритый, в роскошном халате, он звонил ей и спрашивал, можно ли ему прийти. Через несколько минут, отвечала она. Причесанная, умытая, в белом дезабилье, она открывала окно в ванной, чтоб проветрить, вновь закрывала дверь, проверяла в зеркале лицо той, что была любима, одобряла увиденное, гордилась чудесным разрезом глаз, поправляла прядь на лбу, звонила ему, что готова. Он входил, и какое же это было чудо — смотреть друг на друга; романтические и чисто вымытые, в одеждах жрецов любви, они были похожи на полубогов.

Замаскировав все следы любовной лихорадки, она звонила метрдотелю, который вскоре приносил большой поднос с едой. И тогда разыгрывалось изящное скерцо — завтрак, со взаимными улыбками, здоровым аппетитом и огромным желанием нравиться любимому, который с удовольствием поглощал намазанные ею тосты. А когда метрдотель вновь появлялся, чтобы унести поднос, они оба опускали глаза: он — потому что ему было стыдно смотреть на беднягу, который уже с утра прислуживает им в полном облачении, она — потому что смущалась своего слишком откровенного наряда. Она закрывала глаза, дабы спрятаться.

Когда за метрдотелем закрывалась дверь, она задергивала занавески, и начиналось аллегро — возвращение в постель, с обязательными поцелуями невзначай, милой болтовней, рассказами о детстве. Им столько надо было рассказать друг другу. О, пир чистой дружбы, лишенной желаний! Иногда, глядя на него с нежным упреком, она показывала ему следы недавней любовной схватки, требовала нежных, бесплотных поцелуев, как некой почтительной мзды за те безумства любви, которыми она тайно гордилась. Нет смысла рассказывать о продолжении, столь интересном для них обоих.

Утро заканчивалось тем, что она звонила горничной, одаряла ее очаровательной улыбкой, просила убрать их комнаты. Очередной раз сверкнув зубами в знак любви к старенькой служанке, которая через несколько месяцев умрет от хронического миокардита, она выходила и догоняла Солаля, он ждал ее у входа в отель. Они отправлялись на ближайший пляж, бесстыдные и прекрасные в своих пеньюарах и халатах, не обращая внимания на буржуазию, которая пялилась на них во все глаза.

Когда они приходили на берег, она сбрасывала пеньюар и мчалась к морю, счастливая оттого, что он любуется ею, проворной нимфой на сверкающем мягком песке, она разводила руками, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, и погружалась в волны, и звала его за собой. Они плавали рядом, иногда начинали шутливые битвы, как в детстве, и она радостно смеялась от вновь обретенного детского восторга, смеялась так, что захлебывалась и набирала воды в нос. Тогда она быстро отплывала в сторону, чтобы он не видел, как она сморкается, и возвращалась, и они затевали соревнования — кто быстрее проплывет, кто дальше нырнет. Закончив игры, они ложились загорать на теплый песок пустынного пляжа.

Возвращались они обычно часам к двум, обедали прямо в комнате, поскольку не любили спускаться в ресторан, не желали сталкиваться со всеми этими постояльцами отеля. Разложив еду на подоконнике и любуясь ослепительным морем в окне, они смеялись от всякого пустяка, оттого, что какая-то птичка на веранде перестала клевать и внезапно уставилась на них, склонив головку набок и изумленно разинув клюв, или оттого, что она заявила, когда наконец принесли закуски, что потрясающе голодна. Он любовался, как она ест, скромно, но основательно, тщательно закрывая рот, нисколько не стесняясь своего аппетита, предвещающего грядущие сражения.

Локоть любовницы с наслаждением соприкасался с локтем любовника, говорил ему о любви каждый раз, когда входил метрдотель, который выглядел очень довольным, несмотря на то, что обслуживать их нужно так поздно. Его услужливость радовала ее. Она смутно чувствовала в нем обещание грядущей счастливой жизни. Она с радостью приписывала его заботливость обаянию своего любовника, и собой тоже любовалась, ей нравилось думать, что слуги отеля очарованы их любовью, что они любят их любовь, становятся ее сообщниками, видят в них персонажей чудесной сказки о любви. Она даже не подозревала, что все это заслуга больших чаевых.

За десертом они соединяли губы, иногда она протягивала ему виноградинку, зажатую в губах, чтобы съесть ее вместе. Какая замечательная жизнь, думала она. Между двумя поцелуями она смотрела на него, наслаждалась своим правом на обладание им, все в нем восхищало ее, даже его умение жонглировать апельсинами. Она слегка глупеет от любовного рабства, думал он. Но он любил ее, и он был счастлив.

После кофе они оставляли метрдотеля убирать стол и удалялись в комнату Ариадны. Опустив шторы, в ванной она переодевалась в дезабилье, возвращалась, снова напудренная и надушенная под мышками, и призывала его взглядом или словом. Не пожелает ли мой господин взойти на ложе своей покорной прислужницы, сказала она ему как-то раз, гордая этой библейской фразой. Он смущенно улыбнулся и подчинился.

Иногда, когда наступал вечер, они ехали на такси в «Москву», русский ресторан в Каннах. Там, элегантные, с томными глазами, они принимались за блины с икрой, а в это время в Агае старая женщина с больным сердцем, шаркая ногами в мягких тапочках, неуклонно приближала час своей смерти, приводя в порядок их ванные комнаты и разоренные кровати. Сидя напротив друг друга, избегая любых прикосновений, они хранили общий секрет, старались вести себя на людях прилично. Со светским выражением лица она упорно называла его на «вы». Она очень дорожила этими церемонными беседами, поддерживающими в ней ощущение их избранности, убеждающими ее, что они — возвышенные натуры.

Но они редко ездили в Канны. Вечером, часов в десять, нагулявшись вдоль пляжей, наглядевшись на волны, с шумом набегающие на песок, они возвращались в отель, где их встречал улыбкой лифтер Паоло, маленький робкий итальянец, толстенький и кучерявый, который никак не мог поверить в свое счастье — у него такая отличная работа, он служит в отеле «Роял». Он светился от щенячьего восторга, когда видел, что входят благородный господин и его прекрасная дама. Вне себя от преданности, гордясь возможностью услужить им, он с готовностью, исполненным изящества жестом, распахивал дверь лифта. Во время подъема он не спускал с них глаз, скромно улыбался им и благовоспитанно сглатывал слюну, он так старался им понравиться, был так счастлив своей маленькой, но значительной ролью, которая позволяет ему видеть великосветских господ, даже общаться с ними в некотором смысле. Прибыв на нужный этаж, этот ангел с поклоном открывал им дверь и становился возле двери навытяжку. Она благодарила его одной из своих очаровательных улыбок, на которые была так щедра. И тут же забывала о нем.

Вернувшись к себе, они находили на столе накрытый стеганым чехлом и укутанный в салфетки, чтоб сохранить тепло, ужин, который им оставил метрдотель. Они садились за стол, и она прислуживала ему. Подливала бургундского, предлагала добавку мяса, ненавязчиво стараясь, чтобы он лучше питался.

В один из последних сентябрьских вечеров, когда она уверенно положила второй эскалоп в тарелку любовника, он опустил глаза, устыдившись ее настойчивых забот. Не станет ли она вскоре обтирать его соломенным жгутом, как усталого коня, или же чистить ему ботинки. Ведь с некоторых пор ей доставляло удовольствие стричь ему ногти. Но, поглядев на нее, смиренную и униженную, не решающуюся нарушить его молчание, он растрогался. Она верила в него, как в бога, она все бросила ради него, пренебрегла мнением света, она жила только ради него, он был для нее единственным светом в окошке. Он вдруг представил ее в гробу, бледную и неподвижную, и его сердце кольнуло от жалости. И он бросился целовать эти руки, которые прислуживали ему, эти руки, которые еще живы.