Микеланджело. Жизнь гения - Мартин Гейфорд

Если Вазари правильно идентифицировал этого нежного тролля как Никодима, это весьма интересный выбор, особенно учитывая, что скульптурная группа предназначалась для украшения собственного надгробия мастера. Никодим был фарисеем и, как повествуется в Евангелии от Иоанна, «пришел к Иисусу ночью и сказал Ему: Равви! мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога…» (3: 2). Никодим в Евангелии ассоциируется с ночью, он поклонялся Господу тайно, ночной порой. Поэтому в середине XVI века тех, кто хотел скрыть свою истинную веру, например французских кальвинистов, зачастую либо почтительно, либо пренебрежительно именовали «никодимитами»[1474].

Нельзя исключать, что, избрав в качестве персонажа Никодима, Микеланджело намекал на свои собственные тайные религиозные взгляды, которые разделял с Поулом и Витторией Колонна. Но не подлежит сомнению, что Микеланджело считал своим временем ночь. Как «ночного» человека воспринимали его враги, жаловавшиеся, что он-де работает по ночам, дабы никто не узрел его творений, его биографы и он сам. Судя по четырем его сонетам, посвященным ночи, он полагал, будто наделен мрачным, «ночным» темпераментом, «il tempo bruno». Ночь была временем теней, меланхолии и мыслей о смерти, но вместе с тем утешительного забвения и снов.

«Ночь! Сладкая, хоть мрачная пора, – писал он в сонете 102, – От всех забот ведущая к покою!.. Ты тяжесть дум снимаешь до утра…»[1475] В сонете 104 он говорит: «Кто сотворил, из ничего создав / Бег времени, не бывшего дотоле», разделил его пополам между Солнцем и Луной, – и продолжает: «И мне пришлось прийти на свет не в холе, / Но темный жребий на себя приняв»[1476].

Это весьма загадочные и удивительные для той эпохи размышления. Точная дата написания стихотворений неизвестна, но, по-видимому, они были созданы позже, чем капелла Медичи, наиболее оригинальным и ярким украшением которой стала фигура Ночи. Судя по записям отца Микеланджело, он действительно родился ночью, «в четвертом или пятом часу до рассвета», то есть между половиной второго и половиной третьего ночи, а значит, в буквальном смысле являл собой «дитя ночи». Однако и в ином, более глубоком, поэтическом смысле он стал отождествлять себя с ночными часами и таинственностью.

* * *

В августе 1559 года, после недолгой болезни, умер папа Павел IV; возможно, он не перенес потрясения, вызванного бурной семейной ссорой, после которой он изгнал двоих из своих алчных племянников, в том числе одного кардинала; возможно, он просто пал жертвой летней лихорадки, ежегодно уносившей многих жителей Рима. Пока он умирал, ликующая толпа разбила его статую, разграбила его дом и разгромила помещения инквизиции, уничтожив ее архивы и освободив ее узников, включая кардинала Мороне, единомышленника Реджинальда Поула и потому, может быть, и Микеланджело[1477].

На последовавшем затем конклаве мнения опять-таки разделились. Он начался в сентябре и продлился три месяца. В конце концов в первый день после Рождества 1559 года был избран новый папа, Джованни Анджело Медичи (1499–1565), принявший имя Пия IV[1478]. Он не состоял в родстве с флорентийскими Медичи, а всего лишь происходил из скромной миланской семьи, но тем не менее поддерживал своих знаменитых однофамильцев. За его избрание горячо ратовали Козимо Медичи и Екатерина Медичи, королева Франции и регентша при малолетнем сыне. Так Микеланджело на рубеже шестидесятых годов, накануне собственного восьмидесятипятилетия, обрел нового повелителя-папу, седьмого и последнего в его долгой карьере.[1479]

Новоизбранный Пий IV решительно и с энтузиазмом принялся за дело. Он немедленно приказал арестовать и предать суду племянников Карафы (оба они впоследствии были казнены). Далее он вернул Микеланджело жалованье, которое снова стали выплачивать с июня 1560 года[1480]. У мастера вновь появился восторженный покровитель и заказчик, и вскоре он занялся целым рядом новых работ.

Конклав еще заседал, когда «римские» флорентийцы попросили Микеланджело спроектировать новое здание их церкви Сан-Джованни деи Фьорентини, расположенной на берегу Тибра напротив собора Святого Петра и Ватикана, в той части города, где жили и работали многие представители их землячества, например семья Тиберио Кальканьи. Вероятно, заключению этого контракта содействовал Франческо Бандини, один из уполномоченных Ведомства. Вазари пояснял, что «при архитектурных заказах Микеланджело, не будучи в состоянии по старости ни вычертить проект, ни провести чисто линии, пользовался услугами Тиберио, человека весьма любезного и скромного». Поэтому именно Кальканьи выполнил по измерениям на местности пять различных эскизов будущей церкви; флорентийская колония в конце концов выбрала один из них, по которому Кальканьи изготовил также сначала глиняную, а потом и деревянную модель.

«Когда было вынесено… решение, – без тени иронии пишет Вазари, – Микеланджело заявил, что, если проект этот будет осуществлен, будет создано произведение, какого никогда в свое время не создавали ни римляне, ни греки, – слова, никогда не исходившие из уст Микеланджело ни до того, ни позднее, ибо он был человеком скромнейшим»[1481].

Действительно, ложная скромность была здесь ни к чему. Если бы церковь построили согласно избранному плану, чего, к сожалению, не случилось, Сан-Джованни деи Фьорентини стала бы совершенно неповторимым, не знающим себе равных храмом[1482]. Здание, в сущности, задумывалось как круглое в плане, с несколькими эллиптическими в плане капеллами, собранными вокруг него, словно гроздья плодов на стебле. Эти капеллы чередовались с уплощенными прямоугольными ризалитами, в которых помещались три архитектурно оформленных входа, а на четвертой стороне – главный алтарь. За полвека до рождения стиля барокко Микеланджело спроектировал что-то весьма напоминающее барочное здание.

Зато Микеланджело завершил другой, не столь амбициозный проект, а именно капеллу Сфорца, пристроенную к церкви Санта-Мария Маджоре[1483]. Две ее боковые стены не плоские, не изогнутые, не имеют никакой стандартной геометрической формы, но сжаты, подобно пружинам, вогнанным между гигантскими колоннами и контрфорсами, так что все здание словно пребывает в напряжении. При строительстве капеллы Сфорца Тиберио Кальканьи тоже выступал как доверенное лицо и помощник Микеланджело.

Пережив мгновение ярости и отчаяния, когда разбил «Пьету» с автопортретом в образе Никодима, Микеланджело тем не менее начал работу над скульптурой на тот же сюжет. Он должен был упражняться в своем главном искусстве. Или, как писал Вазари, «ему после этого необходимо было найти еще какой-нибудь кусок мрамора, чтобы ежедневно проводить время, занимаясь ваянием»[1484].

Эта последняя «Пьета», в том виде, в каком она дошла до нас, – не просто незавершенная, а словно полуразрушенная своим создателем скульптура. Неясно даже, должны ли мы четыреста пятьдесят лет спустя воспринимать ее как произведение искусства, например образец этакого гротескного барочного экспрессионизма, или как всего-навсего свидетельство начатого и не доведенного