Обрученные - Алессандро Мандзони

— Никаких серьёзных обвинений против этого юноши нет?

— Нет, не думаю. В первую минуту за него здорово принялись, но теперь, мне кажется, только и осталось, что одна пустая формальность.

— Если это так, дело — нетрудное, и я охотно возьмусь за него.

— И после всего этого вы не хотите, чтобы вас называли замечательным человеком? Я так говорю и буду говорить, наперекор вам буду говорить. И даже если б я молчал, это ни к чему бы не повело, потому что все так говорят, а известно, что vox populi, vox Dei.[218]

Они действительно застали всех трёх женщин и Ренцо. Что тут с ними произошло, об этом предоставляю судить вам самим. Я думаю, что даже эти голые и шероховатые стены и оконницы, и табуреты, и кухонная посуда — всё пришло в изумление при виде такого необычайного гостя. Он сам начал беседу, заговорив с чистосердечной откровенностью, но вместе с тем деликатно и осторожно, о кардинале и о других вещах. Затем маркезе перешёл к своему предложению, ради которого и явился. Тут выступил дон Абондио, которого синьор попросил установить цену. После некоторых церемоний и извинений, что это, мол, не его ума дело, и что он может идти здесь лишь ощупью, и что говорит он единственно из повиновения, и что он всецело полагается на синьора маркезе, — дон Абондио назвал какую-то уж совсем несуразную сумму. Покупатель сказал, что он со своей стороны вполне удовлетворён, и, сделав вид, что неверно понял, назвал двойную цену. Ни о какой поправке он не хотел и слышать и прекратил всякие дальнейшие разговоры, пригласив всё общество на другой день после свадьбы отобедать у него, в его палаццо, где можно будет заключить договор по всей форме.

«Да, — говорил потом про себя дон Абондио, вернувшись домой, — вот если бы чума всегда и везде так устраивала дела, ей-богу, было бы прямо грешно поминать её лихом. Чего доброго, пришлось бы желать, чтобы она появлялась хоть раз в поколение, и, пожалуй, можно было бы даже скрепить своё согласие договором, но с одним условием — непременно выздороветь».

Пришло разрешение от архиепископа, пришёл оправдательный приговор, пришёл и благословенный день: торжествующие обручённые со спокойной уверенностью отправились именно в свою приходскую церковь, где и были обвенчаны именно доном Абондио. Другим торжеством, и гораздо более значительным, было для них посещение палаццотто дона Родриго. И я предоставляю вам самим вообразить себе, какие мысли теснились у них в голове, когда они поднимались по этой круче, когда входили в эти ворота, и какие они должны были вести разговоры, каждый согласно своему характеру. Отмечу лишь, что среди всеобщего веселья то один, то другой не раз замечал, что для полного торжества не хватало лишь бедного падре Кристофоро. Впрочем, тут же прибавляли:

— Но ему уж теперь, конечно, лучше, чем нам.

Маркезе устроил для них пир горой. Он привёл их в прекрасную людскую, усадил за стол молодых, вместе с Аньезе и вдовой, и, прежде чем удалиться пообедать в другом месте с доном Абондио, пожелал побыть некоторое время с гостями и даже сам помог обслуживать их. Надеюсь, никому не придёт в голову сказать, что гораздо проще было бы прямо устроить один общий стол. Так ведь я представил вам маркезе просто хорошим человеком, а вовсе не оригиналом, как сказали бы в наши дни. Я сказал вам, что он был скромен, а вовсе не сказал, что он чудо скромности. Её в нём было достаточно для того, чтобы поставить себя ниже этих добрых людей, но не для того, чтобы стать с ними на равную ногу.

Когда оба обеда кончились, учёный юрист составил договор. Это был уже не наш старый знакомый доктор Крючкотвор. Сей последний, лучше сказать — останки его, находились в ту пору, как находятся и посейчас, в Кантерелли. И я сам понимаю, что для тех, кто не из этих мест, необходимо дать разъяснение.

Примерно в полумиле от Лекко и почти на склоне другого местечка, называемого Кастелло, есть урочище по имени Кантерелли, где скрещиваются две дороги. Неподалёку от перекрёстка виднеется возвышение, вроде искусственного холмика с крестом наверху. Это не что иное, как наваленные грудой тела умерших от этой моровой язвы. Говоря по правде, предание выражается просто: умершие от моровой язвы, — но умершие не от моровой язвы вообще, а именно от последней, самой смертоносной, память о которой сохранилась до наших дней. Вы знаете, что предания, если не прийти им на помощь, сами по себе всегда говорят слишком мало.

На обратном пути единственным неудобством, несколько стеснявшим Ренцо, была тяжесть денег, которые он уносил с собой. Но, как вы знаете, нашему герою приходилось иной раз и потяжелей этого. Я уж не говорю о работе его мыслей, которая была немалой: ведь нужно было обдумать, как получше сделать, чтобы деньги эти приносили доход. Потом познакомиться с разными планами, мелькавшими в голове, с размышлениями, с мечтами; разобрать доводы за и против, за сельское ли хозяйство, или за ремесло, — это было похоже на встречу двух академий минувшего века. Впрочем, для него затруднение было гораздо более реальным, ибо ему, раз он был в единственном числе, нельзя было сказать: зачем это мне выбирать? и то и другое — в добрый час; в конце концов средства по существу одни и те же; эти две вещи подобны ногам: две вместе идут лучше одной.

Теперь только и оставалось что сложить свои пожитки и отправиться в путь: семейству Трамальино — на новую родину, а вдове — в Милан. Конца не было слезам, изъявлениям благодарности, обещаниям приехать повидаться. Не менее трогательно — за исключением слёз — было прощание Ренцо и всей семьи с другом-хозяином. И не думайте, что с доном Абондио расставание прошло холодно. Эти добрые создания всегда хранили известную почтительную привязанность к своему курато; да и он в сущности всегда желал им добра. Ведь вот как эти проклятые дела портят добрые отношения.

Если кто-нибудь спросит, не грустно ли было им разлучаться с родной деревней, с этими горами, — придётся сказать: конечно, было грустно. Так ведь горя-то, можно сказать, на свете везде понемножку. Однако надо полагать, что разлука не была уж столь тяжкой, ведь они могли бы легко избежать её, оставшись жить дома теперь, когда устранены были два главных препятствия: дон Родриго и приказ об аресте. Но все трое с некоторых пор уже привыкли считать своей ту страну, куда отправлялись. Ренцо сумел расположить к ней женщин, рассказывая им о поблажках, какие дают там рабочим, и о многом, что было хорошего в тамошней жизни. К тому же, все они пережили достаточно горькие минуты в том краю, к которому поворачивались теперь спиной, а печальные воспоминания в конце концов всегда придают налёт горечи местам, с которыми они связаны. А если это места, где мы родились, то в таких воспоминаниях, пожалуй, таится ещё что-то более суровое и болезненное. Ведь и младенец, говорит наша рукопись, охотно покоится на груди своей кормилицы, с жадностью и доверием отыскивая сосцы, нежно кормившие его до сей поры. Но если кормилица, чтобы отучить его, натирает их полынью, младенец отдёргивает ротик, пробует ещё раз, но в конце концов отрывается от них; плачет, конечно, но всё же отрывается.

Что же скажете вы теперь, узнав, что, не успев приехать и устроиться на новом месте, Ренцо испытал там неприятности, словно нарочито для него приготовленные? Мелочи, — но много ли нужно для того, чтобы испортить радужное настроение! Вот, вкратце, что произошло.

Разговоры о Лючии ходили по всей деревне ещё задолго до её прибытия. Все знали о том, что Ренцо много претерпел изза этой девушки и всё же оставался всегда стойким и верным ей. Может быть, какое-нибудь пылкое слово одного из друзей, преданных Ренцо и всем его делам, и вызвало всеобщее любопытство поскорее увидеть молодую женщину и всякие ожидания насчёт её красоты. А вы ведь знаете, что такое эти ожидания: они всегда преувеличены, легковерны, упорны, а затем при первом знакомстве — требовательны, привередливы; им всегда чего-нибудь не хватает, да в сущности они сами не знают, чего им хотелось, и нередко безжалостно заставляют расплачиваться за то расположение, которое сами же высказывали без всякого основания. Когда, наконец, эта самая Лючия объявилась, многие, должно быть думавшие, что волосы у неё из чистого золота, а щёки прямо как розы, а глаза — один лучше другого, и мало ли что ещё, принялись пожимать плечами, морщить нос и говорить: «Только и всего? Ждать столько времени, наслушаться стольких разговоров, хотелось бы увидеть что-нибудь получше. А на деле что же оказалось? Простая крестьянка, каких много. Таких-то, и даже получше, повсюду найдёшь». Потом принялись разбирать её по косточкам, кто отмечал один недостаток, кто — другой; нашлись и такие, что сочли её попросту некрасивой.

Но так как никто не высказывал этого Ренцо прямо в глаза, то до поры до времени ничего плохого из этого и не происходило. Плохое началось, когда кое-кто счёл нужным сообщить ему об этом; ну, а Ренцо, как вы думаете? разумеется, был задет этим за живое. Он принялся раздумывать, испытывал досаду и в разговорах с теми, кто ему намекал на это, и ещё сильнее — про себя. «Ну какое вам всем до этого дело? Кто вам говорил, что надо вообще чего-то ожидать? Разве я когда-нибудь говорил вам об этом? Говорил, что она красавица? А когда вы сами затевали разговор, разве я не отвечал вам лишь одно, — что она славная девушка? Да, она крестьянка! Разве я говорил вам, что привезу сюда принцессу? Не нравится она вам? Так не смотрите. У вас есть свои красавицы, — ну и любуйтесь на них».