Обрученные - Алессандро Мандзони

— Я ушёл, потому что был сыт им по горло и боялся, потеряв терпение, наговорить ему дерзостей. Порой он казался совершенно таким же, как прежде: та же рожа, те же рассуждения. Я уверен, продлись наш разговор ещё немного, он наверняка ввернул бы латинские словечки. Вижу, что опять будет проволочка. Лучше уж сделать прямо так, как советует он: отправиться венчаться туда, где мы собираемся жить.

— Знаете, что мы сделаем? — сказала вдова. — Я предлагаю пойти нам, женщинам, сделать ещё одну попытку. Посмотрим, не будет ли она удачнее. Кстати, и я буду иметь удовольствие узнать этого человека, действительно ли он такой, как вы говорите. Давайте пойдём после обеда, чтобы не сразу наседать на него вторично. А пока что, синьор жених, сводите-ка нас немножко погулять, нас двоих, пока Аньезе занята своими делами. Уж я сойду для Лючии за мамашу, да и мне очень хочется получше рассмотреть это озеро, эти горы, о которых я так много слышала. То немногое, что я уже видела, показалось мне замечательно красивым.

Ренцо прежде всего повёл их в дом своего хозяина, где по этому поводу состоялось целое торжество. С Ренцо взяли обещание, что не только сегодня, но и в последующие дни он будет по возможности приходить к ним обедать.

Погуляли, пообедали, и Ренцо ушёл, не сказав куда. Женщины провели некоторое время за беседой, уговариваясь, как получше взяться за дона Абондио, и, наконец, пошли на приступ. «Вот, пожалуйста, и они тут как тут», — с досадой подумал про себя дон Абондио, но тут же сделал равнодушное лицо. Лючию встретил поздравлениями, Аньезе — поклонами, приезжую — любезностями. Он предложил им сесть и тут же принялся говорить о чуме, пожелав услышать от Лючии, как она перенесла её в этой ужасающей обстановке. Лазарет дал удобный случай вмешаться в разговор и той, с кем Лючия там подружилась. Затем, что вполне понятно, дон Абондио заговорил и о пережитой лично им буре, потом рассыпался в поздравлениях по адресу Аньезе, которая отделалась так дёшево. По-видимому, дело затягивалось. Уже с первой минуты обе женщины постарше насторожились и ждали, стараясь улучить подходящий момент и заговорить о самом главном. Наконец, не знаю уж которая из двух сломала лёд. Но как вы думаете? Что касается этого, дон Абондио был решительно туговат на ухо. Не то чтобы он прямо сказал: «нет!» Но он снова принялся вилять, ходить вокруг да около, перескакивая, подобно птичке, с сучка на ветку.

— Следовало бы, — говорил он, — как-нибудь добиться отмены этого мерзкого приказа об аресте. Вот вы, синьора, как жительница Милана, должны более или менее знать, в чём тут суть дела: несомненно, у вас найдётся хорошая протекция, какой-нибудь влиятельный кавалер. Ведь таким путём можно избавиться от любой беды. А то можно пойти и кратчайшим путём, не впутываясь ни в какие истории. Так как молодые люди, а вместе с ними и Аньезе уже твёрдо решили эмигрировать (против этого я ничего не могу возразить: отечество — там, где хорошо живётся), то, по-моему, хорошо было бы проделать всё это там, где над тобой не висит никакого приказа об аресте. Я просто жду не дождусь того часа, когда вы, наконец, породнитесь, но хочу, чтобы это произошло по-хорошему, спокойно. По правде говоря, здесь, при наличии этого приказа, я, пожалуй, не мог бы со спокойным сердцем произнести с амвона имя Лоренцо Трамальино: я слишком расположен к нему и побоялся бы оказать ему плохую услугу. Посудите сами, синьора, посудите и вы.

Тут с одной стороны Аньезе, с другой — вдова принялись отвергать эти соображения, но дон Абондио снова и снова выдвигал их уже под другими предлогами; так всё время и начинали сызнова, как вдруг решительным шагом, с лицом, говорящим о какой-то новости, вошёл Ренцо и сообщил:

— Прибыл синьор маркезе ***.

— Что это значит? Куда прибыл? — привставая с места, спросил дон Абондио.

— Прибыл в свой замок, принадлежавший ранее дону Родриго, потому что синьор маркезе наследник, как говорится, заповедного имения[215], так что сомнений больше нет. Я, со своей стороны, был бы счастлив узнать, что несчастный человек этот умер по-христиански. Как бы то ни было, я до сих пор читал за него «Отче наш», а теперь стану читать «De profundis». А этот синьор маркезе очень порядочный человек.

— Несомненно, — сказал дон Абондио, — я не раз слышал, как его называли поистине благородным синьором, человеком старого закала. Но действительно ли это так?..

— Вы служке своему верите?

— А что?

— А то, что он видел его своими глазами. Я там был лишь поблизости и, говоря по совести, пошёл туда только потому, что подумал: а ведь они что-нибудь должны знать. И многие говорили мне то же самое. Потом мне попался Амброджо, который как раз спускался сверху и сам видел, повторяю вам, что маркезе распоряжается там как хозяин. Хотите выслушать Амброджо? Я нарочно задержал его во дворе.

— Хорошо, послушаем, — сказал дон Абондио.

Ренцо пошёл позвать служку. Тот подтвердил всё в точности, добавив ещё кое-какие подробности. Рассеяв всякие сомнения, он удалился.

— А, так он, значит, умер! И в самом деле отошёл в вечность! — воскликнул дон Абондио. — Видите, дети мои, какой конец уготовало провидение некоторым людям. Знаете ли вы, что это великое дело, великое облегчение для всей нашей несчастной округи! Ведь от него житья не было. Чума эта была великим бичом, но она же явилась и метлой, — она вымела прочь некоторых субъектов, от которых, дети мои, нам никогда бы не избавиться, — крепких, свежих, процветающих, — пожалуй, можно сказать, что те, кому предстояло отпевать их, сидят ещё в семинарии за своей латинской премудростью. И вот во мгновенье ока они исчезли, целыми сотнями зараз. Мы не увидим больше дона Родриго, как он разгуливает в окружении своих головорезов, с надутым видом, точно он палку проглотил, спесиво поглядывая на людей, будто все только с его позволения и живут на свете. И вот его нет, а мы живы. Уж больше он не станет засылать к честным людям своих посланцев. Много, много он причинил всем беспокойства, — теперь об этом уже можно говорить открыто.

— Я простил его от всей души, — сказал Ренцо.

— Ты исполнил свой долг, — ответил дон Абондио, — но можно и возблагодарить небо за то, что оно избавило нас от него. Теперь, возвращаясь к нашим делам, я повторяю: поступайте, как находите нужным. Если вы хотите, чтобы я венчал вас, распоряжайтесь мною. Если вам покажется более удобным устроиться иначе, делайте по-своему. Что касается приказа об аресте, то я и сам вижу, что раз нет больше никого, кто на вас точит зуб и собирается вредить вам, то не стоит о нём и задумываться, — тем более что позже был издан милостивый декрет по случаю рождения светлейшего инфанта. А потом и чума! Чума! Хорошо она кое-кого почистила, чума-то! Так что, если вам угодно… нынче у нас четверг… в воскресенье я вас оглашу в церкви, — потому что прежнее-то оглашение уже не считается, ведь прошло столько времени, — а потом я буду счастлив повенчать вас.

— Вы же прекрасно знаете, что именно за этим мы и пришли, — сказал Ренцо.

— Превосходно. Я к вашим услугам. И сейчас же сообщу об этом его высокопреосвященству.

— А кто это его высокопреосвященство? — спросила Аньезе.

— Его высокопреосвященство, — ответил дон Абондио, — это наш кардинал, да хранит его бог.

— Ну, уж на этот раз вы меня извините, — возразила Аньезе, — хоть я и бедная, необразованная женщина, а смею вас заверить, что его так не называют. Вот и когда мы второй раз беседовали с ним, как я с вами сейчас, один из синьоров священников отвёл меня к сторонке и научил, как надо обходиться с таким синьором и что ему полагается говорить «сиятельная милость ваша», или «монсиньор».

— А теперь, если бы ему снова пришлось учить вас, он бы сказал вам, что надо говорить «ваше высокопреосвященство». Поняли? Потому что папа, да хранит его господь, предписал, чтобы с июня месяца кардиналов титуловали именно так. И знаете, почему он пришёл к такому решению? Потому что титулование «сиятельнейший», принадлежавшее исключительно им и некоторым князьям, теперь, вы и сами видите, во что оно обратилось, кто только им не пользуется и как охотно люди присваивают его себе. Что же оставалось сделать папе? Отнять его у всех? Пойдут жалобы, прошения, неудовольствия, обиды, и в конце концов всё останется по-прежнему. Вот он и нашёл великолепный выход. Мало-помалу высокопреосвященством начнут звать епископов, потом захотят того же аббаты, потом простые настоятели, ибо так уж созданы люди: всё-то им хочется возвышаться да возвышаться; потом дойдёт очередь до каноников…

— Потом до курато, — вставила вдова.

— Ну уж нет, — возразил дон Абондио, — их дело тащить воз. Не бойтесь, что их избалуют, этих курато; «ваше преподобие» и так до самой кончины мира. Я бы ничуть не удивился, если бы кавалеры, привыкшие к тому, что их называют сиятельнейшими, ставя на одну доску с кардиналами, в один прекрасный день захотели бы для себя титула «высокопреосвященства». А пожелай они этого, поверьте, найдутся люди, которые так и будут их величать. И тогда тот, кто будет тогда папой, найдёт для кардиналов что-нибудь другое. Однако вернёмся-ка к нашим делам: значит, в воскресенье я оглашу вас в церкви. А тем временем — знаете, что я придумал, чтобы услужить вам? Мы похлопочем о разрешении обойтись без двух остальных оглашений. Им там в канцелярии у архиепископа много возни с этими разрешениями, если дело везде идёт, как здесь у нас. На воскресенье у меня уже есть одно… два… три, не считая вас, а может, подвернутся и ещё. А потом посмотрите, что будет дальше: ни один не останется без пары. Большая оплошность со стороны Перпетуи, что она умерла именно теперь: ведь сейчас такое время, когда и на неё нашёлся бы охотник. И в Милане, синьора, полагаю, будет то же самое…