Принцесса Володимирская - Евгений Салиас-де-Турнемир

Мехмед, опытный и бесстрашный моряк, был сильно смущен. Он боялся того, что в момент спора предсказывал ему Гассан. Он боялся, что его корабль будет отброшен к восточному берегу и разбит на утесах Далмации.

Буря длилась трое суток; что вынесли путешественники, они едва помнили потом. Большая часть провалялась на полу своих кают без чувств и без сознания окружающего, следовательно, даже без страха опасности.

Мехмед, как истый магометанин и вдобавок африканский уроженец, все время проклинал Гассана, глубоко и искренно убежденный, что буря была последствием дурного глаза Гассана. Враг сглазил его поездку и обещание доставить путешественников до места.

Мехмед хотя и носил два талисмана на шее, две амулетки, из которых одна была даже от гроба пророка, тем не менее было очевидно, что дурной глаз Гассана пересилил тайную силу амулеток. И Мехмед обещался: если останется жив и невредим, отомстит Гассану. Он поклялся в вечной, непримиримой вражде.

Разумеется, в первый день бури князь Карл потребовал от Мехмеда, чтобы он направил корабль к ближайшей пристани.

Мехмед только насмешливо и сурово потряс головой.

– Разве в такую бурю направляют свои корабли? – отвечал он пришедшему с этим требованием Доманскому. – Скажите князю, чтобы он просил Бога направить нас туда, где нет утесов.

Однако судьба сжалилась над путешественниками. Если не капитан корабля, то ветер и волны направили корабль к спасению.

Хотя против воли, но с восторженной радостью на сердце путешественники очутились в нескольких милях от Рагузы, а через несколько часов уже по доброй воле корабль на всех парусах входил в гавань Рагузы.

На этот раз путешественники не так скоро оправились, как когда-то в Корфу. Во-первых, их с корабля, за исключением весьма немногих, перенесли на руках в лодки, из лодок перенесли в экипажи и довезли до гостиницы. Мужчины были больны, слабы, измучены. Что касается принцессы и Франциски, обе женщины были в полусознании и как бы после самой страшной, смертельной, едва-едва перенесенной болезни.

Последствием этой самой бури было и то, что самолюбие Радзивилла раздуло ветром морским и размочило волнами Адриатики. Он не отказался мысленно от своего намерения быть в Константинополе, но заявил, что лучше всего – а почему лучше, не сказал – оставаться в Рагузе, дожидаться более решительных политических событий.

Во всяком случае он предпочитал немедленно с тем же Мехмедом или с другим послать своих поверенных в Константинополь, а самому выжидать.

Принцесса, оправившись дня в три, конечно, согласилась с мнением Радзивилла.

У Алины снова явилась уже отчасти знакомая ей боль в груди, кашель, лихорадка и раздражительность. Морская болезнь надломила ее здоровье.

На третий или четвертый день Алина, откашливаясь, заметила что-то странное на своем платке. Кровяная капля не объяснила ей ничего и потому не испугала ее. Она вообразила себе, что эта кровь из зуба, который у нее болел уже несколько дней.

Понемногу, однако, все путешественники отдохнули, приободрились.

Французский консул Де-Риво, узнав звание именитых путешественников и зная, насколько французское правительство сочувственно относится к польским делам, предложил немедленно князю и принцессе помещение в посольстве.

Рагузский сенат прислал принцессе депутацию поздравить ее с приездом и уверить в готовности правительства республики служить ей всячески во время ее пребывания в Рагузе.

Вскоре здесь началась та же жизнь и такая же обстановка, что когда-то в Венеции. За принцессой все ухаживали; почти ежедневно она давала роскошные обеды и вечера, конечно по-прежнему за счет Радзивилла, который тратил теперь уже последнюю тысячу своего запаса червонцев.

Немало забавляло князя то обстоятельство, что принцесса здесь окончательно забыла, кто и что она. Она одинаково свысока обращалась теперь с сенаторами, бывавшими у нее, и с самим Радзивиллом. Надменность Алины дошла до того, что Доманский должен был от имени князя усовещивать принцессу. Затем к ней послали ее любимца, барона Кнорра.

Алина немножко одумалась и стала несколько мягче и ласковее с окружающими.

И здесь, в Рагузе, случайно занесенные бурей польский магнат и российская принцесса жили изо дня в день, ожидая вестей и не зная наверное сами, пустятся ли они снова по волнам к Босфору.

Таким образом прошло пять месяцев, и явилась весть, поразившая равно принцессу, Радзивилла и всю свиту, – весть о том, что Турция, истощенная борьбой с победоносными всюду армиями России, склоняется к миру.

Князь Радзивилл стал молчалив и сумрачен и мысленно надеялся теперь только на одно – на прощение и получение вновь всех своих громадных секвестрованных имуществ, чтоб жить по-прежнему на родине, спокойно и весело тратя свои миллионы, выдумывая зимние пути в мае месяце, искусственные рощи из цветов в залах своего дворца среди крещенских морозов зимы.

Алина упрямо, бессмысленно, капризно и раздражительно относилась ко всему, не верила никаким известиям и клялась всем, что слух о мире не имеет никакого основания.

Она уверяла всех, и не только рагузских сенаторов, но даже самого Радзивилла, даже друга Шенка, что султан никогда не согласится на мир с Россией, что маркиз Пугачев, ее брат, никогда не будет побежден императрицей.

Радзивилл отмалчивался и иногда считал уже Алину за помешанную, сошедшую с ума от честолюбия.

Шенк пробовал было отшучиваться, спрашивать у Алины, когда и в каком письме султан обещал ей не заключать мира с Екатериной. Но вскоре Шенк убедился, что эта шутка так раздражительно и дурно действует на характер и даже на здоровье Алины, что и он перестал говорить с ней о политике. И он, подобно Радзивиллу, стал отмалчиваться.

И теперь, когда Радзивилл и вся свита были смущены, не зная, что предстоит им помимо возврата на родину и просьб об амнистии, Алина становилась энергичнее, деятельнее. Она написала два письма к султану и передала их Радзивиллу с требованием отослать в Константинополь.

В этих письмах Алина уговаривала своего друга и соседа, султана, не заключать мир с коварной Россией. Она обещала заехать в Константинополь, приехать в дунайскую армию и в одно мгновение двинуть эту армию на Москву. С восшествием своим на престол она обещала Порте самый выгодный мир с возвратом всего того, что когда-либо было завоевано у Турции.

Радзивилл не мог не послать этих писем, но дал знать тому поверенному, в чьи руки они должны были попасть, чтобы он бросил их в огонь.

В то же самое время Алина узнала, что русский флот стоит в Ливорно под командой Орлова и адмирала Грейга; немедленно написала она большое письмо к Орлову и приложила завещание императрицы Елизаветы, переданное ей в Венеции Чарномским. К этому она присоединила маленький манифест от своего имени к русским морским офицерам и солдатам, находящимся под командой у Орлова.