Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

в своем банке. И там и тут пред ним раскрывались горизонты, и он уходил в мечты о будущем. Мысль о первой жене совершенно заслонялась настоящим, тем более, что оставался на руках ее живой портрет – Настенька. Он любил думать, что в лице дочери как будто искупит какую-то невольную вину пред покойной женой, а тут еще другая женщина, которая заменит Настеньке мать. Заботиться о двух любимых женщинах, соединить их в одно – это ли не счастье? Да, он будет любить обеих, будет неустанно работать для них и будет еще счастливее сознанием, что трудился не напрасно.

Все эти мысли связывались как-то особенно тесно именно со старинной дедовской усадьбой, полной еще детских воспоминаний. Ему было жаль зорить это старое дворянское гнездо, хотя оставлять его в настоящем убожестве тоже было невозможно. Семен Васильевич успел составить уже несколько планов новой усадьбы и с особенным старанием вычерчивал фасад. Наверху помещалась светелка, предназначавшаяся Настеньке. Да, время летит, и не заметишь, как маленькая девочка превратится в большую девушку. Мысленно он часто видел дочь большой, любил думать на эту тему. Составляя планы, Семен Васильевич подолгу советовался с женой относительно разных комбинаций. Она любила страстно цветы и требовала, чтобы рядом с домом непременно была устроена маленькая оранжерейка, соединенная с комнатами теплым ходом. Зимой это будет доставлять массу удовольствия, особенно в деревне, где нет никаких развлечений.

– Под старость мы и совсем поселимся в деревне, – мечтала Анна Федоровна. – Тогда уже ничего не будет нужно, кроме своего угла. Привыкну к хозяйству, буду считать горшки молока, яйца…

Это было в самом начале, а потом Анна Федоровна только соглашалась с мужем во всем, делая равнодушное лицо. Последнее его положительно обижало, расхолаживая те мечты о будущем, которые сказались вместе с этим будущим гнездом.

– Кажется, я тебе просто надоел, Аня, своими планами, – заметил раз Семен Васильевич, сдерживая невольное раздражение. – Я больше не буду приставать…

– Я уже сказала, Сеня, что делай, как хочешь. Мне решительно все равно, т. е. даже не все равно, а, просто, я в этих делах ничего не понимаю.

– Ты, как мне кажется, чего-то не договариваешь…

– Я?

Анна Федоровна даже покраснела, пойманная врасплох, и проговорила оправдывающимся тоном:

– Видишь ли, Сеня, я не понимаю, к чему так торопиться с этой постройкой? Можно и подождать… Мне кажется, что тебе жаль уничтожать старую усадьбу, и я вполне это понимаю. Вообще необходимо подождать…

– Никаких других мотивов больше?

– Решительно никаких…

Молодому мужу еще в первый раз показалось, что жена не совсем искренно говорит с ним и что-то скрывает. Впрочем, объяснение было сейчас же под рукой: сказывалась петербургская барышня, ничего не видавшая, кроме столицы. Конечно, ей трудно сразу привыкнуть к деревне, и нужно будет подождать. Потом ее тянули в столицу родственные привязанности, так сильно развитые в немецких семьях. Дурного во всем этом, конечно, ничего нет, и Аня просто большой ребенок, которому не по себе в новой обстановке.

Но эти успокаивающие размышления не устраняли какого-то смутного предчувствия чего-то еще недосказанного, что уже решительно не имело никаких объяснений. Оно только чувствовалось. В первый раз это чувство закралось в душу Семена Васильевича по самому незначительному поводу. Раз он сидел у себя в кабинете, составляя приблизительную смету, будущей постройки. Около него, по обыкновению, вертелась Настенька. Это был тихий ребенок, не умевший даже надоедать, как другие дети. Девочка совершенно удовлетворялась тем, что находится в одной комнате с отцом. Она любила тереться около него, как это делают ласковые котята. Сейчас она как-то особенно жалась к нему всем тельцем, и Семен Васильевич заметил:

– Настенька, ты мне мешаешь…

Девочка посмотрела на него испуганными большими глазами и вдруг заплакала неудержимыми детскими слезами.

– Девочка, о чем ты плачешь?

Он взял ее на колени, начал ласкать, целовать, а она все рыдала.

– Ну, скажи, крошка, о чем ты плачешь?

– Я не знаю, папа…

Она, действительно, не знала, и он понял, что в этой крошечной маленькой женщине просыпалось чувство ревности. Да, настоящая ревность… Раньше он без церемонии выгонял иногда ее из кабинета, а сейчас она обиделась на самое простое замечание. Бедная маленькая женщина… Отцовское сердце невольно сжалось от какой-то смутной боли. Ребенок еще не умел высказать, сколько у него отняла другая, чужая для него женщина, а маленькое сердце уже чувствовало быстро образовавшуюся пропасть. Семен Васильевич долго и молча ласкал свою девочку, с трудом сдерживая душившие его слезы. Кто знает, что будет впереди, а сейчас верно то, что он уже не принадлежал ей одной безраздельно, как это было раньше.

Теперь уже Семену Васильевичу пришлось скрывать от жены свое настроение, и он смущался, когда чувствовал на себе ее пытливый взгляд. Да и как он мог объяснить волновавшие его чувства, когда она еще не испытывала, что такое значит иметь своего ребенка, – есть своя, специально-детская логика. Конечно, Настеньку сейчас никто не обижал и никто не смеет пошевелить ее пальцем, пока он жив, а все-таки чувство какой-то особенной жалости охватывало его каждый раз, когда он видел ее. Ему начинало казаться, что и девочка уже не та, какой была раньше, когда жила у тетки Варвары. Да, в маленьком поведении было что-то новое, чего он пока еще не мог определить и назвать своим настоящим именем. Девочка, точно насторожившаяся маленькая птичка, ждала чего-то, ждала всем маленьким беззащитным тельцем, и отцовское сердце болело за нее вперед.

Охваченный этим настроением, Семен Васильевич мучился больше всего тем, что ему решительно не с кем было посоветоваться, просто поговорить по душе. Со своей родней он уже давно разошелся и не мог рассчитывать на участие даже сестры Варвары, которая оставалась ближе других. Разговорился Семен Васильевич совершенно случайно со стариком о. Петром, к которому завернул по делу с крестьянами. Он привык с детства относиться с уважением к этому хорошему старику, и теперь у него невольно вырвалось все то, чем наболела душа.

– Так, так… – повторял о. Петр, шагая по комнате. – Весьма одобряю, что питаете подобные мысли относительно своей сироты. Но что же делать, слаб человек, прилепившийся к жене… Так и в Писании сказано: женившийся печется о жене своей…

– Но ведь одно другому не должно мешать, о. Петр?

– Совершенно правильно, хотя бывают, случаи… гм… да… А главное, чтобы была совесть покойна, а это спокойствие достигается только исполнением долга. Все понемногу устроится само собой, Семен Васильевич.

– А отчего же я боюсь, о. Петр? Совсем не знаю, чего боюсь.

– Вот, вот, это и хорошо.

О.