Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш - Жорж Санд

— Нет, дитя мое, вы спасены, потому что около вас я и никто, кроме меня, ничего не знает. Наберитесь мужества, бедная Эвелина; если вы сможете вытерпеть поездку в коляске, никто никогда не узнает о происшедшем и даже ваш отец услышит обо всем только из ваших уст, когда вы сами сочтете нужным ему рассказать.

— Ах, Олимпия, — воскликнула Эвелина, побежденная ее кротостью и преданностью, — вы по-настоящему добры, в тысячу раз добрее, чем я заслуживаю. Ах, до чего же к вам несправедливы! Да, увезите меня отсюда, спрячьте меня, спасите, и пусть отец об этом никогда не узнает. Я ничего в мире не боюсь, кроме его осуждения или насмешки. Вот, я уже не чувствую никакой боли, я могу встать.

— Ради бога, не вставайте! — вскричали одновременно Олимпия и Тьерре. — Иначе все пропало!

Олимпия осмотрела больную ногу и переменила повязку. Снадобье сотворило чудо, воспаление исчезло, можно было надеяться, что все кончится благополучно Флавьен и Тьерре на руках вынесли Эвелину, и Олимпия помогла им уложить ее в коляску.

— А теперь отправляйтесь в Пюи-Вердон к завтраку, — сказала Олимпия, обращаясь к Тьерре. — Вы будете там раньше нас, потому что мы поедем потихоньку. Скажите, что вы встретили меня с господином де Сож, что, по вашему мнению, я отправилась навестить больных довольно далеко отсюда и скоро приеду. Мне часто приходится предпринимать далекие поездки с такой целью, это никого не удивит, Будут думать, что господин де Сож сообщил мне про какой-то случай, не терпящий отлагательства. И больше ничего не объясняйте, вы с нами почти не разговаривали, вы ничего толком не знаете. Пройдет несколько дней, пока это проверят, если вообще это будут проверять. Отправляйтесь, господин Тьерре, скачите напрямик, а вы, господин де Сож, везите нас шагом. Когда будет нужно, я скажу вам, что делать.

И она опустила в коляске шторы.

Тьерре выпроводил Форже, навел порядок в гостиной и в свою очередь уехал тоже.

В полулье от Пюи-Вердона Олимпия обратилась к Флавьену, попросив его свернуть с дороги и сделать объезд, благодаря чему они въехали в парк через наименее посещаемый вход, находившийся довольно далеко от замка. По случаю воскресенья и обедни им навстречу попадалось немало народу. Но многим уже приходилось видеть, как Флавьен доставляет обратно хозяйскую коляску, и это не вызвало особых кривотолков. Закрытая коляска казалась пустой. Люди ограничились замечанием: «Уж эти господа! Любят они поработать у себя кучерами!» Один вольнодумец отважился на такое рассуждение: «Лошадей-то они перекармливают, а вот слуг недокармливают».

Наконец наши путешественники оказались в парке. Олимпия окинула взглядом извилистые аллеи, по которым они ехали, и попросила Флавьена подъехать к скалам, образовавшим естественный грот, скрытый тенью густых деревьев. Там, убедившись еще раз, что за ними не могут наблюдать, она с помощью того же Флавьена положила Эвелину на траву.

— Останемся здесь, милое дитя, — сказала она, — господин де Сож с коляской отправится в замок; он не станет поднимать тревогу, а просто скажет с обеспокоенным видом, что, возвращаясь с прогулки, мы с ним нашли вас здесь; вы разбились и звали на помощь. Он велит принести носилки, пошлет за врачом и за хирургом; я скажу, что нашла вас здесь и что вы упали со скалы, на которую хотели взобраться; я скажу еще, что это я подала вам вчера мысль одеться морванским крестьянином, чтобы Каролина, у которой как раз сегодня день рождения, не могла вас узнать, когда вы придете утром ее поздравить. Вы прибавите, что надели этот костюм и вышли из дому на рассвете, стараясь, чтобы никто вас не увидел; что вы хотели нарвать в парке цветов для праздничного букета и полезли на скалу… да хоть за эти мл горечавками, которые там растут. Скажите, пожалуйста, господин де Сож, который час?

— Девять часов.

— Итак, два часа вы пролежали тут без сознания, — сказала Олимпия, — а потом еще целый час не могли пошевелиться. Никто сюда не заходил, вы никого не видели.

— А перевязка на ноге? — спросила Эвелина. — Нужно поскорее снять ее.

— Нет, — возразила Олимпия, — перевязку вам только что сделала я. Господин де Сож, достаньте из коляски аптечку, поставьте ее на землю около меня и поезжайте поскорее в замок.

Флавьен исполнил приказание и поехал, в восхищении от женской находчивости.

«Когда нужно применить хитрость, — рассуждал он, — то самая суровая и строгая из женщин сумеет ее придумать не хуже всякой другой; если ей не нужно хитрить ради себя, то все-таки у нее в запасе целый арсенал хитростей на потребу другим. Эго какой-то кастовый дух! А кто виноват? Мы, светские люди, хотим, чтобы женщины больше заботились о своей репутации, нежели о добродетели. Будучи их любовниками, мы хотим, чтобы они были чисты в глазах посторонних; будучи мужьями, мы охотнее прощаем им настоящую неверность, чем скандал, возникший из-за пустого недоразумения. Женскую репутацию так трудно уберечь, что самая добродетельная из женщин будет без зазрения совести лгать на каждом шагу и разыгрывать любую комедию, лишь бы спасти репутацию своей подруги».

Хирург прооперировал ногу Эвелины, и через час молодая девушка была в своей постели, окруженная нежными заботами Олимпии, Каролины и Ворчуньи. Операция прошла успешно. Хорошенькая ножка была спасена, но приговорена к нескольким неделям полного покоя, что уже заранее, несмотря на неутихшую боль, сердило нетерпеливую страстотерпицу. «Каламбур» принадлежал хирургу, который на все лады расхваливал Эвелину за проявленное ею мужество, всячески старался вызвать у нее улыбку.

Никто в доме ничего не заподозрил, кроме Креза, почуявшего что-то неладное, но не осмелившегося ни с кем поделиться своими догадками, и Натали, которую утренняя прогулка Олимпии с Флавьеном поразила значительно больше, чем несчастный случай с сестрой.

Флавьен и Тьерре хотели сразу после операции поехать на ферму Риве, чтобы сообщить Дютертру о несчастном случае с дочерью и одновременно принести ему добрые вести о ее самочувствии. Но Эвелина, которой Олимпия сказала об этом решении, энергично воспротивилась.

— Что им там делать вдвоем! — вскричала она. — Это значит нарочно навести отца на след, чтобы он обо всем догадался. Кроме того, я знаю Тьерре; чуть только отец начнет его расспрашивать, он скажет все. А господин де Сож в смысле откровенности еще хуже. Они оба считают, что самое лучшее — это признаться во всем. Так вот, скажите им, Олимпия, что они не имеют права делать признания за меня и что я им решительно это запрещаю. Если отец узнает правду, придется поторопиться с нашей свадьбой. Если же отец никогда ничего не узнает,