За правое дело - Василий Гроссман

Действительно, раз командующий фронтом принял решение сняться из Сталинграда и переправиться на левый берег, было уже безразлично — расположится ли штаб в восьми или двадцати километрах от Волги. Неудобств от столь близкого размещения штаба имелось множество. Из-за обстрелов часто нарушалась связь. Самые спокойные и трудолюбивые сотрудники штаба много времени тратили на разговоры — когда, где, кого ранило, как и когда разорвался снаряд, куда влепило осколок.

Часть сотрудников искала в этих рассказах смешного: повар управлял штабной кухней на расстоянии и заправлял еду, сидя в щели, официантка при свисте снаряда вздрогнула и вылила на майора тарелку супа, воинственный полковник все время доказывал, что его отдел должен находиться при первом эшелоне, теперь начал доказывать, что его отдел должен находиться во втором эшелоне.

Другие охали, говорили о ненужности пребывания штаба под огнем.

И все же в этом размещении в деревне Ямы большого военного учреждения с отделами, подотделами, отделениями, машинистками, писарями, топографами, стенографистками, интендантами, официантками, вестовыми, секретарями,— во всем этом был свой смысл и своя логика.

Ерёменко держал штаб в городе до последней возможности.

Противник завязал бои на окраине города. Волга находилась под огнем, переправы бомбились день и ночь и обстреливались из пулеметов «мессерами». Совершенно очевидно было, что война входит в город, а штаб не уходил.

Штурмовые отряды немецких автоматчиков ночами врывались на городские улицы, в штабе часто слышалась пулеметная стрельба. Однажды вечером полковник Сытин, командир дивизии внутренних войск, которого Ерёменко назначил в конце августа комендантом сталинградского укрепленного района, доложил командующему, что немецкие автоматчики в двухстах пятидесяти метрах от штаба фронта.

— Сколько их? — спросил Ерёменко.

— До двухсот,— ответил Сытин.

— Подсчитайте лучше,— сказал Ерёменко,— а когда подсчитаете, опять мне доложите.

Сытин, всегда сохранявший подтянутый вид, щелкнул каблуками, сказал:

— Слушаюсь,— и вышел.

Вскоре Сытин вернулся, такой же подтянутый и спокойный, и подтвердил свое первое донесение.

— Ну что ж,— сказал Ерёменко.

И штаб остался в городе.

Все трудней становилась связь штаба с южной армией Шумилова, прикрывающей Сарепту.

Ставка поручила Ерёменко командовать одновременно Юго-Восточным и Сталинградским фронтами. Сидя в городе, поддерживать связь с северной группой армии было очень трудно. И, несмотря на это, Ерёменко продолжал оставаться со штабом в городе.

И все же пришел момент, когда дольше оставаться на правом берегу штаб фронта уже физически не мог. Тогда Ерёменко перевел штаб в Ямы.

Казалось, что, уйдя на левый берег, штаб мог разместиться на восемь—десять километров восточней. Но не в этом была логика и разум самых тяжелых дней войны.

Из всех блиндажей в Ямах были видны дымящиеся пожарища Сталинграда, ведь штаб ушел на левый берег для того, чтобы лучше организовать защиту города, а не для того, чтобы отступать. Опасность от снарядов и мин в Ямах была не меньше, чем в городе.

Командиры и комиссары дивизий приезжали в штаб, делали свои дела, возвращались на правый берег, их спрашивали товарищи — начальники штабов, комиссары полков, командиры батальонов, спрашивали с усмешечкой, с которой всегда фронтовой народ, стоящий ближе к смерти, говорит и думает о народе, стоящем дальше от смерти:

— Ну как там штаб фронта на левом берегу, культурно устроился, отдышались после Сталинграда?

А приехавшие из штаба отвечали:

— Ну, брат ты мой, какой черт, пока я от оперативного до АХО добежал, четыре мины немец положил. А город весь как на ладони оттуда виден…

Думали ли обо всем этом люди, принимавшие решение о перемещении штаба в Ямы, а перед тем державшие его в городе до самой последней возможности?

Адъютанты командующего фронтом, переговариваясь вполголоса, работали за столом.

В отдаленном углу обширного, обитого белыми, свежими сосновыми досками блиндажа в ожидании приема сидел хмурый генерал с тремя звездочками на вороте кителя.

Один из адъютантов, любимец командующего, высокий и румяный молодец, майор Пархоменко, с двумя орденами на гимнастерке, откинув на затылок новенькую фуражку с ярким красным околышем, просматривал пачку желтых телеграфных бланков. Второй адъютант, Дубровин, склонив светловолосую курчавую голову, сидя под яркой электрической лампой, наносил новую обстановку на карту-двухверстку; в двух местах — в центре города у Царицы и северней Тракторного завода — синева карандаша, обозначавшая передний край противника, сливалась с синевой Волги.

Дубровин приподнялся и, заглядывая через плечо товарища на телеграммы, шепотом спросил:

— Кто это ждет?

— У Шумилова группой командовал, фамилия — Чуйков, получает назначение в Сталинград, командовать шестьдесят второй,— продолжая перекладывать донесения, шепотом ответил Пархоменко.

Генерал почувствовал, что адъютанты говорят о нем: гулко откашлялся и почистил ладонью рукав кителя. Он медленно повернул свою большую голову и медленно оглядел обоих адъютантов.

Он оглядел адъютантов тем специальным взглядом, которым обычно смотрят военные, привыкшие к беспрекословному повиновению своих подчиненных, на заносчивых адъютантов высших начальников. Этот взгляд содержит в себе усмешку и некоторую философскую грусть. «Какого бы хорошего, расторопного, шелкового майора я сотворил бы из вас, испорченный молодой человек…»

В это время из-за дощатой двери послышался тонкий, сиплый голос:

— Пархоменко!

Адъютант прошел через низкую дверь в кабинет командующего, спустя минуту вернулся и, щелкнув каблуками, сказал почтительно и в то же время недостаточно почтительно:

— Товарищ генерал-лейтенант, вас.

Генерал встал, повел сильными, массивными плечами и прошел в блиндаж к командующему быстрой и мягкой походкой.

Ерёменко сидел за столом. На столе стояли никелированный чайник и недопитый стакан чая, пустая фруктовая вазочка, лежало нетронутое печенье в раскрытой пачке. На другой половине стола лежал испещренный стрелками, кружками, треугольниками, цифрами, надписями план города.

Вошедший генерал, стоя у двери по-солдатски вытянувшись, напружив шею, глухим басом отрапортовал:

— Товарищ командующий фронтом, генерал-лейтенант Чуйков…

— Ладно,— морщась и посмеиваясь, прервал его Ерёменко,— думаешь, не узнал Чуйкова?

Тогда вошедший улыбнулся, сказал обыденным голосом:

— Здравствуйте!

— Садись, пожалуйста, садись, Чуйков,— сказал Ерёменко.

Он отодвинул от места, где сел Чуйков, пепельницу с огрызками яблок, с вдавленными в них папиросными окурками и, привалившись грудью к столу, дунул, чтобы очистить скатерку от табачного пепла.

Ерёменко знал генерала Чуйкова в довоенное время. На маневрах Белорусского округа он наблюдал порывистую натуру Чуйкова, его резкость, его стремительные и решительные поступки.

В конце июля, еще до приезда Ерёменко, Чуйков командовал группой на Южном направлении. Успеха группа его не имела и была 2 августа влита в армию Шумилова. Но эти неудачи Чуйкова не смущали командующего фронтом. Он знал, что в долгой военной работе бывают не одни лишь удачи.

Люди, объединенные общностью судьбы, они, не встречаясь, постоянно знали друг о друге, и Ерёменко слышал и знал, как воевал Чуйков во время финской войны, каковы были его успехи и неуспехи, знал о его дипломатической работе в Китае. В душе он всегда удивлялся, как это Чуйков занимался дипломатией; казалось, натуре Чуйкова никак не подходила роль дипломата. Он считал Чуйкова человеком, рожденным для жестоких испытаний войны, наделенным непоколебимой решительностью, выносливостью, сильной волей, упорством и мужеством. В грозные дни осени 1942 года Ерёменко поддерживал перед Ставкой кандидатуру Чуйкова на командование 62-й армией. Верховное Главнокомандование утвердило Чуйкова командармом.

— Ну так, придется вместе поработать,— сказал Ерёменко и положил свою большую ладонь на план города,— погляди на свое хозяйство.— Он усмехнулся и добавил: — Ты, я знаю, дипломатом был, у нас тут без дипломатии обходится: вот немец, а вот мы.

Ерёменко посмотрел на план города, потом на Чуйкова и вдруг сердито спросил:

— Что ж это ты, гимнастику каждое утро делаешь, толстеть не хочешь?

— А командующий немного того,— улыбнувшись глазами, сказал Чуйков и отвел руки от живота.

— А что делать,— жалующимся голосом сказал Ерёменко.— Характер спокойный — раз, возраст — два, работа такая — сидишь день и ночь в подземелье, ранение — это четыре, ходить пешком трудно.