За правое дело - Василий Гроссман

Он заметил вышибленную доску в нижней части двери и спросил:

— А хозяин где?

Мальчик таинственным шепотом ответил:

— Не нужно спрашивать, не расстраивайте маму.

Женщина спокойно проговорила:

— Отвоевался, он в феврале убит под Москвой… Тут немца пленного недавно вели, я спрашиваю: «Когда пошел воевать?» — «В январе…» — «Ну, значит, ты моего мужа убил»,— замахнулась я, а часовой не пускает… Пусти, говорю, я его двину, а часовой: «Закона такого нет…» — «Пусти, я его двину без закона». Не пустил…

— Топор у тебя есть? — спросил Вавилов.

— Есть.

— Дай-ка его, я тут хоть тебе доску в двери забью, а то выдует тебя зимой.

Его цепкий глаз заметил лежавшую под стеной доску. Он взял топор, и все, что было в топоре схожего с его собственным топором, вызвало в нем печаль. И все, что оказалось несхожего — топор у женщины был куда легче, а топорище тоньше и длиннее,— тоже вызвало в нем печаль, вновь напомнило, как далеко до его дома.

И она, поняв его мысль, сказала:

— Ничего, будешь еще дома.

— О-о,— ответил он,— от дому до фронта близко, а от фронта домой далеко.

Вавилов стал обтесывать доску.

— Гвоздей у меня нет.

— А мы без гвоздя,— ответил он,— приладим на шипе.

Он работал, а она накладывала в корзину помидоры и говорила:

— Я рассчитываю, мы с Серёжей тут до зимы проживем. Зимой Волга замерзнет, и если немец на нашу луговую сторону перейдет, мы с Серёжей бросим все, в Казахстан уйдем… У меня в жизни он один теперь. При советской власти он у меня в большие люди выйдет, а при немцах ему пастухом умирать.

Вавилову показалось, что за спиной слышны шаги лейтенанта, и он отложил топор, распрямился. В этой запретности труда было нечто тяжелое, нехорошее, оскорбительное.

«Вот немец до чего довел, полный переворот жизни»,— подумал он и, оглянувшись, снова взялся за топор.

Когда он шел назад, чувство волнения не оставляло его, он подошел к начавшим строиться бойцам, лейтенант спросил его:

— Вы что там, заснули?

Марченко похабно пошутил, но никто не поддержал его шутки.

Вскоре дана была команда к маршу. В это время подъехал конный, помощник начальника штаба полка, весь увешанный сумками и планшетами, и стал выговаривать лейтенанту:

— Кто вам велел отдыхи устраивать? Не дотянули всего восемнадцать километров!

— Мне командир батальона приказал,— ответил Ковалев.

Он хотел было сказать, что люди устали, но постеснялся: заподозрят его в мальчишеском слабодушии.

— Вот доложу подполковнику,— он вам жизни даст. Расселись тут, теперь догоняй. Чтобы в десять ноль-ноль прибыл без опоздания.

Покричав немного, всадник заговорил самым мирным образом. Он был старый приятель Ковалева; рассказал, что ночевали хорошо, все спали в избах, на ужин ели яичницу с салом, только разбудили его рано — в два часа ночи комдив приказал подогнать отстающих.

Дружелюбно и насмешливо глядя на Ковалева, он сказал:

— Зашел к Филяшкину уточнить твой пункт, а у него знаешь кто ночевал? — санинструктор Лена…

Ковалев пожал плечами.

А над степью опять встала пыль. То там, то здесь поднимались серые и желтые облачка, вскоре слились они в пелену, соединились вместе, заволокли огромное пространство, как будто новый пожар из Заволжья шел навстречу сталинградскому пожару.

Земля, пропитанная солью, была жесткой и сухой, и чугунное солнце в небе палило огнем, поднятая недобрым, сухим ветром пыль била в глаза.

Вавилов оглянулся на своих товарищей, на степь, на дым в небе и вслух, как бы подводя итог, сказал самому себе:

— Нет, все равно мы его завернем.

Над сгоревшим городом белела пелена дыма, и этот дым соединился в небе над Волгой с пылью, поднятой в Заволжье.

К десяти часам утра рота Ковалева подходила к дощатому городу — Средней Ахтубе.

Давно уж вся вода из фляг и бутылок была выпита. Предполагавшийся маршрут внезапно изменили — дивизию двинули к Волге.

Мимо уплотнившихся колонн пехоты промчались два легковых автомобиля, мелькнули нахмуренные лица командиров, рядом с водителем на шедшей впереди «эмке» сидел молодой генерал.

Проезжая мимо колонн, он все время держал руку у околышка фуражки, приветствуя красноармейцев.

Вскоре промчался на мотоцикле связной в синем комбинезоне, с болтавшимися ушами кожаного шлема. Проехал на тарантасе командир батальона и крикнул лейтенанту:

— Ковалев, следуй по новому маршруту форсированным маршем!

И словно по рядам прошел ветер — ветер предчувствия.

Часто люди дивятся, как это солдаты умеют правильно и точно узнавать новости войны. Ведь не к солдатам, а к командиру дивизии генералу Родимцеву подъехал на броневике офицер связи с запечатанным пакетом — боевым приказом командующего фронтом: дивизии форсированным маршем двинуться по маршруту Средняя Ахтуба — хутор Бурковский, выйти к Волге в районе Красная Слобода и немедля приступить к переправе в город.

А красноармейцы уже знали, что ночью немцы прорвались с окраин города к центру, что в двух местах они вышли к Волге, что пушки немцев бьют через Волгу и обстреливают ту самую Красную Слободу, откуда должна происходить переправа.

Десять тысяч солдат идут по дороге. Они не пропустят мимо себя ничего. Они успеют спросить и женщин с узлами, идущих от Волги, и рабочего, толкающего по песчаной дороге тележку, на которой среди узлов сидит раненый мальчик с перевязанной головой, и штабного связного, остановившегося на обочине наладить забарахливший мотор мотоцикла, и раненых с палочками, идущих от Волги, с шинелями внакидку, и детей, стоящих у дороги. Они уже все успели заметить и рассмотреть: какое лицо было у генерала, мелькнувшего среди пыли на быстрой машине, и в какую сторону тянут связисты штабную шестовку, и куда свернул известный им грузовик с ящиками фруктовой воды и десятью курами в клетке, и в какую сторону пикируют немецкие самолеты, разворачивающиеся высоко в воздухе, и какими бомбами немец бомбил этой ночью дорогу, и по какой причине сжег немец машину (видимо, включил водитель фары, чтобы проехать по разбитому мостику), и какой глубины колея, идущая к Волге, и насколько глубже колея, идущая от Волги. Чего ж удивляться, что солдаты все знают, когда они хотят что-либо узнать.

— Шире шаг! — кричали командиры, и на их лица легла та же тревога, что на лица солдат. И странно: казалось, легче стало шагать, не так болели плечи, не так резал стертую ногу проклятый, ссохшийся в степи ботинок.

У дороги стояла женщина в платке, держа в руке кружку, у ног ее стояло ведро с водой. Красноармейцы выходили из рядов, другие соскакивали с машин, подбегали к женщине.

Из дальних рядов было видно, что выбегавшие, перекинувшись с женщиной словом, не напившись, уходили обратно.

Лицо у женщины было напряженное, казалось, все оно окаменело. Кто-то из задних рядов крикнул:

— Эй, что ж ты не напился?

Сердитый, обиженный голос ответил:

— Поди-ка, напейся, она рубль за кружку воды просит,— и добавил матерное слово.

Из рядов выбежал высокий, с запыленной щетиной красноармеец.

— Торгуешь? — задыхаясь, спросил он и ударил сапогом по ведру так, что оно взлетело вместе с водой и, опрокинувшись, упало по ту сторону канавы.

— Ты, что ли, детей моих накормишь? — закричала женщина.

— Убью, паразитка! — крикнул солдат, и женщина, вдруг вскрикнув, побежала, не оглянувшись, не подняв ведра.

— Ну, Вавилов! А я считал — он тихий, вот это тихий! — сказал Рысьев.— Зря он ее пугнул. Она ж для детей, слышал?

Шедший рядом Зайченков ответил:

— А мы умирать ради чего идем? Тоже за детей.

Гвардейская дивизия генерал-майора Родимцева стремительно двигалась к Сталинграду.

Дивизия получила первоначальный приказ выйти к берегу Волги намного южнее города. Но так как в последние часы обстановка в самом городе резко ухудшилась, Родимцев получил новый приказ — не теряя ни минуты, изменить направление движения и прибыть в Красную Слободу, что напротив Сталинграда.

В штабе Родимцева были раздосадованы новым приказом — уже дважды дивизии меняли маршрут.

Никто из командиров и рядовых не знал, что этот новый марш назавтра приведет гвардейскую дивизию на улицы города, с которым людская молва навеки свяжет ее имя.

Штаб фронта ушел на левый берег Волги и разместился в деревушке Ямы, в восьми километрах от города.

Немецкие тяжелые минометы достигали до Ям, и все отделы штаба находились под постоянным беспокоящим огнем противника. В таком расположении штаба не имелось, казалось, никакого смысла.

Действительно, раз командующий фронтом принял решение сняться из Сталинграда и переправиться на левый берег, было уже безразлично — расположится ли штаб в восьми или двадцати километрах от Волги. Неудобств от столь близкого размещения штаба имелось множество. Из-за обстрелов часто нарушалась связь. Самые спокойные и трудолюбивые сотрудники штаба много времени тратили на разговоры — когда, где, кого ранило, как и когда разорвался снаряд, куда влепило осколок.