Нежные юноши (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт

Одна из находившихся в ложе дам наклонилась к нему.

– А я знакома с твоей мамой! – сказала она. – И очень хорошо знаю одного твоего друга. Я – тетя Рипли Бакнера!

– Очень рад знакомству.

– Рипли такой приятный мальчик! – просияла миссис Ван-Шеллингер.

Как только вслух было произнесено имя, явился и его обладатель. На пустой и ярко освещенной арене появилась небольшая безобразная процессия – нечто вроде шоу лилипутов на тему о веселой разгульной жизни. Во главе маршировали Хьюберт Блэр и Оливия. Хьюберт, как тамбурмажор, размахивал в воздухе своей тросточкой под аккомпанемент визгливого смеха Оливии. Следующими шли Элвуд Леминг и его юная дама, и шли они так близко друг к другу, что шаги давались им с огромным трудом, так как они практически сдавили друг друга в объятиях. Бесславным завершением процессии служили Рипли Бакнер и недавняя подружка Бэзила, соперничавшая с Оливией в несдержанности издаваемых звуков.

Как зачарованный, Бэзил уставился на Рипли: лицо Рипли любопытнейшим образом менялось. Мгновение – и он с глупым ржанием подхватывал основную тональность процессии; еще мгновение – и на лице застывала страдальческая гримаса, словно он сомневался, что вечер удался…

Процессия привлекла к себе значительное внимание – такое значительное, что не только Рипли, прошедший в четырех футах от ложи, понял, на ком сфокусированы взгляды ее обитательниц. Объект пристального внимания не мог слышать, как в ложе раздался общий шумный вздох и ее обитательницы приступили к гневным перешептываниям.

– Какие забавные девчонки! – сказала Глэдис. – А тот мальчик впереди – это Хьюберт Блэр?

– Да.

Из-за спины до Бэзила донесся обрывок разговора: «… и завтра его мать обязательно об этом узнает!»

Пока Рипли находился у всех на виду, Бэзил испытывал за него мучительный стыд, но внутри у него сейчас же поднялась новая волна морального превосходства – еще сильнее, чем предыдущая. Бэзил был бы совершенно счастлив, если бы не понимал, что из-за этого инцидента мама Рипли может не позволить сыну отправиться в школу. А спустя несколько минут и это стало ему казаться вполне терпимым… Но в душе Бэзил был вовсе не злой. Свойственная его виду жестокость по отношению к погибающим еще не успела прикрыться лицемерием – вот и все.

В треске выстрелов, под мелодии «Дикси» и «Усеянного звездами стяга», битва при Геттисберге подошла к концу. Выходя из ложи к припаркованным невдалеке машинам и повинуясь внезапному импульсу, Бэзил подошел к тетушке Рипли:

– Я думаю, что будет ошибкой рассказывать об этом маме Рипли. Он не хотел никому причинить вреда. Он…

Все еще возмущенная, она направила на него холодный, снисходительный взгляд.

– Я поступлю так, как сочту нужным, – отрезала она.

Он нахмурился. Затем развернулся и сел в лимузин Ван-Шеллингеров.

Сидя рядом с Глэдис на откидном сиденье, он вдруг подумал, что любит ее. Его рука изредка прикасалась к ее руке. Он почувствовал, что то, что они оба едут в школу, как-то связало и объединило их.

– Не могли бы вы зайти ко мне завтра? – начала она разговор. – Мамы не будет дома, и она сказала, что я могу пригласить, кого захочу.

– Хорошо.

Когда машина замедлила ход у дома Бэзила, Глэдис быстро наклонилась к нему.

– Бэзил…

Он ждал. Он чувствовал ее теплое дыхание на своей щеке. Ему хотелось, чтобы она поторопилась, иначе, когда двигатель замолкнет, ее родители, дремавшие на заднем сиденье, услышат то, что она сейчас ему скажет. В тот момент она казалась ему прекрасной; обычно она навевала на него легкую скуку, но это более чем компенсировалось изысканной нежностью и великолепной роскошью ее жизни.

– Бэзил… Бэзил, когда вы придете завтра… Не могли бы вы привести с собой Хьюберта Блэра?

Шофер открыл дверцу, мистер и миссис Ван-Шеллингер проснулись. Выйдя из машины на тротуар, Бэзил стоял и глубокомысленно смотрел на отъезжающую машину, пока та не скрылась за поворотом.

Пробиваясь вперед

В печальном золотистом свете уходящего летнего дня на крыльце дома семейства Ли сидели Бэзил Дьюк Ли и Рипли Бакнер-младший. В доме мелодично зазвонил телефон, суля неведомые перспективы.

– Ты же вроде домой собирался? – сказал Бэзил.

– А ты?

– Уже иду!

– Ну, и я иду.

– Так чего не идешь?

– А ты чего не идешь?

– Сейчас вот и пойду!

Оба засмеялись; из-за одолевшей их зевоты смех постепенно перерос в какое-то захлебывающееся бульканье. Когда телефон зазвонил вновь, Бэзил встал:

– Мне до ужина надо еще тригонометрию выучить.

– А ты и правда собрался осенью поступать в Йель? – недоверчиво спросил Рипли.

– Да.

– Все говорят, что это глупо – тебе ведь всего шестнадцать!

– А в сентябре будет семнадцать. Ну, пока! Я тебе вечером позвоню.

Бэзил услышал, как наверху разговаривает по телефону мать, и тут же уловил в ее голосе горестные нотки:

– Да… Какой ужас, Эверет! Да… Ох, боже мой…

Через некоторое время он понял, что это всего лишь очередная деловая нервотрепка, и пошел на кухню перекусить. На обратном пути он увидел, что мать торопливо спускается вниз. Она часто моргала, шляпка была надета задом наперед – у нее это были характерные признаки сильного волнения.

– Я – к деду!

– Что случилось, мама?

– Дядя Эверет думает, что мы потеряли много денег.

– Сколько? – изумленно спросил он.

– Двадцать две тысячи долларов каждый! Но мы пока не знаем точно…

И она ушла.

– Двадцать две тысячи долларов! – в ужасе прошептал Бэзил.

Он имел весьма смутное и несколько радужное представление о деньгах, однако даже он отметил, что на семейных обедах извечный разговор о том, скоро ли будет продан железнодорожной компании квартал на 3-й улице, не так давно сменился беспокойными беседами об акциях Западной муниципальной коммунальной компании. В половине седьмого мама позвонила по телефону и сказала, чтобы он ужинал без нее; с возросшим беспокойством он уселся за стол в одиночестве, почти не обращая внимания на лежавший открытым рядом с тарелкой «Миссисипский пузырь». Мама пришла в семь, смятенная и печальная, рухнула за стол и впервые в жизни выдала ему, как почти взрослому, полную информацию о семейных финансах: она, ее отец и ее брат Эверет вместе потеряли чуть более восьмидесяти тысяч долларов. Она была в панике и пугливо озиралась, оглядывая столовую, словно деньги продолжали испаряться даже здесь и необходимо было срочно что-то предпринять, чтобы их удержать.

– Мне придется прекратить продавать облигации государственного займа, иначе у нас вообще ничего не останется, – объявила она. – В таком случае у нас остается всего три тысячи долларов в год – понимаешь, Бэзил? Я не представляю, каким образом я смогу оплачивать твое обучение в Йеле!

Его сердце ушло в пятки; будущее, всегда сиявшее где-то на горизонте, словно вселяющий надежду свет маяка, вдруг вспыхнуло во всей своей красе и тут же угасло. Мама вздрогнула, а затем выразительно покачала головой:

– Придется тебе смириться с тем, что учиться ты будешь в Университете штата.

– Боже мой! – воскликнул Бэзил.

Когда она увидела, как вытянулось и стало неподвижным его лицо, ей стало его очень жаль, но она продолжила – довольно резким тоном, каким обычно говорят с теми, кому вы вынуждены отказать.

– Я тоже чувствую себя ужасно – твой отец очень хотел, чтобы ты учился в Йеле. Но все говорят, что с учетом расходов на одежду и на проезд учеба обойдется в две тысячи за год. Твой дед помог мне отправить тебя в школу Св. Риджиса, но он всегда считал, что учиться дальше тебе надлежит в Университете штата.

Она в смятении ушла наверх с чашкой чая, а Бэзил остался в темной гостиной наедине со своими мыслями. Эта потеря сейчас означала для него лишь одно: он не будет учиться в Йеле. Сами эти слова, еще не приобретшие значения, давили на него тяжким бременем, ведь он так много раз небрежно заявлял: «Я поступаю в Йель»; постепенно он осознал, какое множество приятных и таких знакомых надежд уносится от него вместе с этими словами. Йель означал для него далекий американский Восток, безбрежное томление по которому овладело им с тех самых пор, как он впервые прочитал книги о жизни в больших городах. Вдали, за безотрадными железнодорожными вокзалами Чикаго, за ночными огнями Питтсбурга, там, в первых американских штатах, шла жизнь, которая заставляла возбужденно биться его сердце. Он чувствовал, как оно бьется в унисон с безбрежной суматохой Нью-Йорка, от которой захватывает дух, он ощущал в себе гармонию с городскими днями и ночами, туго натянутыми, словно поющие на ветру телеграфные провода. Здесь ничего не надо было придумывать, потому что это все и было самой квинтэссенцией романтики – той самой яркой и прекрасной жизнью, которой живут в книгах и мечтах.