Ралли «Конская голова» - Елена Ванслова

— Пожалуйста, — повторил я. — Несмотря на отрицательное отношение коллег по команде, тренер не вывел его из сборной. В конце концов, Карман показал фантастическое время, а с этим в спорте считаются.

И хотя никто в этот результат не верил, победа его была неоспорима. Оч получил награду, и его вместе с Хмелинским направили нашими единственными представителями на соревнования в Стокгольме.

— И как он к этому отнесся? Вы его уже хорошо знали?

— Ну, не совсем хорошо.

— Вы почуяли сенсацию.

— Да, — согласился я. — Этот его результат показался мне чересчур подозрительным. Я чувствовал здесь — впрочем, все чувствовали — какое-то жульничество.

— Какое же жульничество? Это ему столько стоило. Почему жульничество?

— Но это не спорт.

— Знаете что, большие соревнования вообще не спорт. С помощью тренировок, техники, тактики, иногда массажа и других приемов из человека делают машину для победы. А если она не оправдывает своего назначения, ее выбрасывают. И это спорт?

— Не знаю. Во всяком случае, собственные усилия, упорство, труд…

— А разве здесь не было упорства, труда, нечеловеческих усилий?

— И посторонняя помощь, если можно так выразиться.

— Неплохое изобретение, правда?

— Изумительное, — сказал я. — В Стокгольме, куда, кстати, Хмелинский наотрез отказался лететь, Карман одержал столь же впечатляющую победу. Загнав при этом английских, американских, чехословацких и шведских бегунов, С дорожки вынесли троих. Они никогда уже не вернулись в спорт.

— Именно после этого он отказался со мной встречаться. Да, после этих соревнований.

— Тренер говорил Карману: "Побойся бога, перестань побеждать так быстро. Возьми себя в руки, ведь у тебя появилась такая сила. Не знаю, откуда ты ее взял, но она появилась. Так используй ее умело".

Карман обещал. "И ему, и себе", — вспоминал он. Но на дорожке, после первой же сотни метров, у него словно вырастали крылья. И он устремлялся вперед. Без всякой жалости к остальным.

— И к себе.

— Он беспощадно разделывался со своими бывшими победителями. Вообще со всеми соперниками, И правильно, по-моему.

— Вот как?

— Да. Вам от этого легче? Но не знаю, что здесь сказалось больше ваше изобретение или слабый характер Кармана. А после очередного забега, ставшего мировой сенсацией (снова несколько человек в больнице), хотя обследования и не выявили допинговых средств, он был выведен из состава сборной. О нем очень плохо писали и говорили.

— А вы приклеивались к нему все сильнее.

— Не говорите так.

— Но это правда. Правда! — сказал он резко.

— Нет.

Я встал. Мелькнула мысль: "Одно движение, и этот человек очутится в воде. Здесь глубоко. Он останется там навсегда. Я сильный". Сильный? Возникло желание задать ему еще один вопрос.

— А что с этим вашим замечательным изобретением?

Он поднял лицо и минуту испытующе смотрел на меня из обрамленных проволочкой очков.

— Мне кажется, — добавил я торопливо, — что Карману не удалось им воспользоваться.

— Ах, не удалось?

— Сначала он впал в отчаяние. Жаловался властям и на тренера, и на Хмелинского, и на плохие отношения в спорте. Учинил форменный скандал. И редакция поручила мне разобраться в этом деле. Конечно, я обрадовался возможности: здесь пахло сенсацией. А Карману, со своей стороны, я был нужен как орудие. Орудие мести всем сразу и каждому в отдельности. Я же считал, что его дело послужит моей карьере. И мы стали друзьями. Любопытно, не правда ли? Даже из таких соображений можно подружиться и относиться к этому серьезно.

Он говорил мне: "Сегодня я был у такого-то мерзавца (речь шла об одном из спортивных боссов) и два часа ждал в приемной. Ждал! Я, который мог бы побить любого!" Когда ничего не получилось у нас, он попробовал сунуться за границу. Однако и там он был никому не нужен. Один британский деятель объяснил ему без обиняков: "Мне нужна касса, а не больница".

Он попытался войти в контакт с кино. Это я ему посоветовал. Состоялась проба. Режиссер, просмотрев пробные кадры, насмешливо спросил сидящего рядом Кармана: "Вы бы это пустили?" На экране был смешной человечек, который делал только одно: очень быстро бегал. Только это. Так, что его изображение размазывалось, как бы переставая существовать.

Карман был очень расстроен. Тогда я уговорил его вместе написать мемуары. "Это будет правдивая история твоей жизни, — убеждал я его. — Твой последний шанс". Убеждал со всей искренностью, рассчитывая и на свою выгоду. Тогда-то он и посвятил меня в тайну этого вашего курса. И я сделал эти воспоминания, в которых, не меняя имени, со всеми подробностями описал все повороты его судьбы. Всю правду. Невероятную правду.

"Думаешь, это интересно? — спросил он. Он был очень оживлен в тот день. — Ведь это моя жизнь, такой она и была", — "Так я представляю все, что ты мне рассказывал, и то, что я вижу сам", — объяснял я. "Такой она и была", — он помотал головой.

Я поехал на пару дней в столицу, чтобы пристроить эти мемуары. Даже сразу прочли. Ну и сразу же возвратили. "Спасибо, но не для нас". "Почему?" — "Не наш профиль. А если говорить откровенно, слишком неправдоподобно". — "Но это чистая правда". — "Тем хуже для вас". Это не был первый отказ в моей жизни, но, пожалуй, самый болезненный. Я слишком рассчитывал на успех. Но…

— А что Карман? Когда узнал о своей очередной неудаче, к которой вы его подтолкнули?

— В том-то и дело, что не узнал. Видимо, заранее что-то почувствовал. И как! Скончался, вероятно, от сердечного приступа, пока я был в столице. Прямо в своей квартире. Его обнаружили только на второй день. Не оставил ни слова…

Профессор поднялся. Чувствовалось, что задавать вопросы он больше не будет. Быстро оделся, уложил свои пляжные принадлежности в большую кожаную сумку.

Сутулый, маленький, с белым, немного женоподобным телом. Мне стало не по себе. Сейчас он уйдет, и все на этом закончится.

Наклонившись, он искал что-то в траве. Вода опять посветлела, из-за туч выглянуло солнце. Я шагнул к нему, крепко ухватил за руку.

— Но ваше изобретение… — Я торопился, говорил быстро, чтобы он меня не оборвал, не оттолкнул, не ушел. — Ваше изобретение — разве оно было только для Кармана?..

— Кажется, я вас понял. — Он поднял голову, усмехнулся. И не было в нем того, что мерещилось Карману. Добрый, опечаленный человек. — Конечно, оно могло бы еще пригодиться. Кому-нибудь с более крепким сердцем.

— Я бы попробовал, — сказал я. — При чем здесь сердце!

Некоторое время он размышлял.

— Ну что ж, давайте рискнем.