Ралли «Конская голова» - Елена Ванслова

— Я рада, что по мне этого не скажешь. Но подумай сама: могу ли я влюбиться в Джеффа? Хотя он, конечно, прелесть. Но все это не важно. Важно то, что он любит тебя.

— Что-что? Ну знаешь, это самая большая глупость из всего, что ты наговорила. Я ему нравлюсь или, скорее, нравилась. Но не больше. — Мне стало нечем дышать. — А мне ничего другого и не надо. Да ты бы только послушала, как он со мной разговаривает!

— Я слышала. Но мальчики в этом возрасте еще не умеют выражать того, что чувствуют. Они стесняются!

— Но…

— Подожди, Холли. Я кое-что видела, чего не могла видеть ты, так как была без сознания. Знаешь, что случилось, когда мы с тобой грохнулись?

— Ну ясно нет.

— Джефф прилетел, как карающий ангел, через долю секунды после нас. Еще не успев приземлиться, он стал сдирать с себя крылья, пытаясь высвободить руки. На меня он и не взглянул. Просто перешагнул. Потом он взял тебя на руки и стал качать, рыдая, как ребенок.

— Это… правда?

— Правда.

Может, я действительно немного нравилась глупому верзиле?

— Понимаешь, Холли, — продолжала Ариэль. — Даже если ты к нему равнодушна, все равно надо быть с ним мягкой и внимательной. Ведь он любит тебя, и ты легко можешь причинить ему боль.

Я старалась собраться с мыслями. Любовные истории… как раз то, чего следует избегать деловой женщине… но если Джефф и вправду питает ко мне такие чувства, предам ли я свои идеалы, если выйду за него замуж лишь для того, чтобы сделать его счастливым? Чтобы сохранить фирму? В конечном счете разве не это главное?

Но если я так поступлю, то фирма "Джоунс и Хардести" исчезнет, ее сменит "Хардести и Хардести".

Ариэль не умолкала:

— Может, ты его еще и полюбишь. Такое бывает, детка. И если это случится, ты пожалеешь, что бросила его. И уж какая-нибудь другая девица постарается его не упустить — ведь он такой славный парень.

— Но… — Я замолчала, так как раздались шаги Джеффа, я их всегда узнаю. Он остановился в дверях и посмотрел на нас, сдвинув брови.

— Привет, Ариэль.

— Привет, Джефф.

— Привет, Покалеченная. — Он оглядел меня с ног до головы. — Боже, на кого ты похожа!

— Ты тоже выглядишь не лучшим образом. Я слышала, у тебя плоскостопие?

— Хроническое. Как ты ухитряешься чистить зубы с этими штуками на руках?

— А я и не чищу.

Ариэль соскользнула с кровати и сказала, удерживаясь на одной ноге:

— Должна бежать. Пока, ребята.

— Пока, Ариэль.

— До свидания, Ариэль, и… спасибо.

Ариэль пропрыгала из палаты, Джефф закрыл за ней дверь и сказал несколько грубовато:

— Не двигайся.

Потом обнял меня и поцеловал.

Ведь не могла же я его остановить, правда? Со сломанными руками. К тому же это совпадало с интересами фирмы. Я совершенно обалдела, потому что Джефф никогда раньше меня не целовал, разве что в дни рождений, а они не в счет. Я попыталась ответить на поцелуй, чтобы показать, что все оценила.

Не знаю, чем меня перед этим пичкали, но у меня снова закружилась голова и зазвенело в ушах.

— Кроха… — Он склонился надо мной. — Как я из-за тебя настрадался!

— Ты тоже мне недешево достаешься, — сказала я с достоинством.

— Да, пожалуй. — Он с грустью на меня посмотрел. — О чем ты плачешь?

Я и не заметила, что плачу. Тут я вспомнила.

— Ох, Джефф! Теперь о выступлениях придется забыть — я угробила свои прекрасные крылья.

— Достанем новые. Ну, держись. Сейчас повторю.

— Давай.

И он меня поцеловал.

Я полагаю, в названии "Хардести и Хардести" заложено больше ритма, чем в "Джоунс и Хардести". Оно и в самом деле лучше звучит.

Адам Холланек

Очко

(Польша)

— Самоубийство этой актрисы, — сказал я, — в последнее время оттеснило на второй план другую трагедию, мне лично гораздо более близкую. Вы интересуетесь спортом?

Его лицо оживилось. До этого разговор не клеился. Солнце сильно припекало, на зеркальной воде у наших ног не было ни морщинки.

Ничего не хочется делать в такую погоду.

— Когда-то интересовался, — ответил он. — И даже очень. Каждые легкоатлетические соревнования были для меня праздником.

Он прямо так и сказал. Как пишут в газетах. Он говорил, тараща из-под очков выпуклые глаза. Тонкая оправа ничуть не скрадывала его одутловатого, большого лица.

— Да, раньше интересовался, — повторил он. — Теперь нет.

Я опустил ногу в воду.

— И вы… слышали о смерти Кармана?

— А что с ним случилось?

— Он погиб, — сказал я. — Разве не это главное? Он был моим другом.

И вдруг мне мучительно захотелось выговориться. Я приехал сюда специально, в поисках уединения. Но раз уж этот человек появился — пусть будет моим единственным слушателем. Или исповедником. У меня уже сгладилось первое впечатление от смерти Кармана, но сейчас я вдруг почувствовал, что должен рассказать обо всем.

— Сколько раз я его видел! Сколько раз… — бормотал мой собеседник, заметно взволнованный.

"Наконец-то, — думал я, — наконец-то можно сбросить с себя эту тяжесть…"

— Хорошо, что вы его помните, — сказал я вслух. — Следовательно, знаете, что он в последнее время не бегал.

— Знаю.

— А знаете, почему?

Он не ответил. Но был уже заинтригован, смотрел на меня своими чрезмерно выпуклыми глазами. Казалось, зрачки касаются стекол очков.

— Когда я с ним познакомился, он уже окончательно ушел из спорта, продолжал я. — Ничего заранее он себе не подыскал, и ему почти не на что было жить. Впрочем, он ничего и не умел. Благодаря этому и началась его удивительная карьера.

Вот как это случилось. Как-то Карман, в очередной раз придя на "десятке" последним, заглянул в бар. Он, который никогда здесь не бывал. Случайно, в первый и последний раз. Его всюду сопровождали ироническими усмешками. Он всегда приходил последним. Другой бы привык, но не он. "Идет одно очко", — говорили о нем на стадионе. Или просто: "Очко". Всю свою жизнь он бегал за одним-единственным очком, без всякой надежды на победу.

— Да, он всегда приходил последним.

— Был лучшим из худших, по-другому не скажешь.

Когда необходимо было очко, ставили Кармана. Неохотно, с сомнениями и спорами, но ставили. Стиль, кстати, у него был неплохой. Шаг мягкий, длинный, эластичный. Ему не хватало финиша.

Разумеется, таланта у него не было. Поднахватался техники и тактики, и только. Он ведь бегал не один год, чему-то должен был научиться. Да он и сам так говорил. Он это чувствовал, и это видели все. Вероятно, ему вообще не следовало начинать. Не знаю, что его привело на стадион. Впрочем, он был невероятно самолюбив.