На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

Семестры скользили друг за другом, Великий пост и Пасха, потом Летние Каникулы. Яшмин вернулась в свою крохотную мансарду на Чанкстон-Кресчент и сразу заметила если не разногласия с И.П.Н.Т, то по крайней мере растущее раздражение из-за того, что к тому времени начала означать их «защита» — неослабный надзор не только со стороны Министерства по делам колоний и бригады с улицы Квин Энн Гейт, но также и менее заметное внимание Охранки, Баллхаусплац и Вильгельмштрассе, из-за которых приходилось периодически посещать Уайтхолл для выполнения изматывающих и бесплодных ритуалов перед мелкими сошками, всегда достаточно блестящими, но иногда не способными даже найти нужное досье. Лью Баснайт был поблизости, но проделки Айкосадиад делали его непредсказуемым в качестве социального компаньона, оставались лишь затянутые, наводненные идиотами летние суаре. Посреди всего этого, как выстрел в саду, из какой-то невидимой луковицы или крохотного зернышка появилось это зеленое ошеломляющее чуть ли не эротическое обаяние увлечения мыслями бывшей геттингенской знаменитости Г. Ф. Б. Римана. Она закрылась в горнице с некоторым количеством математических текстов и начала, подобно многим в ту эпоху, путешествие по рискованной территории дзета-функций Римана и его знаменитой гипотезы, почти случайно добавленной в труд 1859 года, который нужно было увеличить до необходимого объема: гипотеза гласила, что у всех нетривиальных нулей есть вещественная часть, равная половине.

Нэвилл и Найджел провели лето, разрабатывая свою собственную гипотезу о том, что у всех без исключения представителей Китайской расы может возникнуть зависимость от доступа к опиумным препаратам.

— Подождем, пока появится Китаец, — объяснил Найджел, — рано или поздно он приведет нас в опиумный притон, и вуаля.

Они так часто оказывались в Лаймхаусе, что со временем сняли там комнаты.

Киприан с опаской вернулся на место жительства в Найтсбридж, если не в объятия своей семьи. Когда он был юношей, его ввел в мир содомии дядя, с которым он ездил в Париж продавать обои, однажды, чтобы отпраздновать заключение крупной сделки с отелем «Альзас» на Левом Берегу между рю Жакоб и рекой, дядя Гризволд привел мальчика в сугубо мужской бордель.

— Как рыба в воде, — отчитался Гризволд перед отцом Киприана, разочарование которого оказалось направлено не на брата, а на сына.

— Это была проверка характера, — сообщил он сыну. — Ты ее не прошел. Вероятно, Кембридж все-таки как раз для тебя.

Хотя Киприан смутно представлял себе, где живет Яшмин, он не навестил ее тем летом. Вскоре, ко всеобщему облегчению, он сел на согласованный с пароходным расписанием поезд на Континент и провел несколько недель выдающихся излишеств в Берлине.

Бойкой осенью всё восстановилось. Вошли в моду новые цвета нарядов, особенно — Коронационный Красный. Привилегированные дамы появились со стрижками бахромой, словно фабричные девушки. Все разговоры о крикете вертелись вокруг Ранджи и С. Б. Фрая, и, конечно, приближался Австралийский сезон. Студенты инженерного факультета собирались в Нью-Корте для шуточных дуэлей, чтобы выяснить, кто быстрее всех начертит и рассчитает логарифмическую линейку Тавернье-Граве, которую в том сезоне было модно носить в кожаных ножнах, прикрепленных к поясу. Нью-Корт в те дни еще был курортом для непокорных, так что интерес к расчетам вскоре уступал потреблению пива, его нужно было выпить как можно больше и как можно быстрее.

Киприан, отказавшись от веры Высокой церкви своей семьи, странным образом начал замечать, особенно когда на службах в колледже Тринити или Кинг звучали магнификаты, малые славословия и литании заутрених: именно из-за невозможности этого раздрая напыщенных карьеристов и помешанных на иерархии чинуш, зевающих и вертящихся хористов из города и наркотического резонерства можно было надеяться — не столько вопреки, сколько, парадоксальным образом, благодаря этой запутанной паутине человеческих пороков, на явление иррациональной загадки, непостижимого Христа, знающего тайну, когда-то стоявшего на вершине горы Сиона, Христа, победившего смерть. Киприан стоял вечерни в лучах льющегося из окон часовни света и задавал себе вопрос, что происходит с его скептицизмом, который в эти дни редко распространялся на что-то кроме таких действительно ужасных образцов, как «Те Деум» в гимне в честь Парламентских Выборов во Время Англо-бурской Войны авторства Филтема, хотя при написании церковного гимна испортить «Те Деум» практически невозможно, формулы написания псалмов незыблемы, вплоть до нот в конце, но, тем не менее, он был отупляющее затянут, это было спорное нарушение любых законодательных норм об использовании детского труда, не говоря уж о беспощадном хроматизме, который смутил бы даже Рихарда Штрауса, слишком «современный», чтобы сохранить какую-нибудь силу для проникновения и благоговейного оглушения, он был уже известен среди школьников-хористов от Стейндропа до собора Св. Павла как «Нудятина Филтема».

Тем временем Гертон казался Яшмин всё более скучным —здесь была просто эпидемия идиотизма, невозможные правила ношения формы одежды, не говоря уж о еде, которую не улучшал яркий белокурый свет, проникавший в Зал через высокую арку стеклянных панелей в потолке, в лучах этого света купались накрытые столы, скатерти и болтающие девушки. Она всё глубже погружалась в проблему Дзета-функции, она ловила себя на мысли, что думает об этой проблеме, даже когда однокурсник, с которым она встретилась взглядами днем и который прокрался после вечернего отбоя в ее комнату, лежит голый на ее узкой кровати, даже в этот исключительный и невыразимый момент она не могла полностью игнорировать вопрос, словно он шепотом спрашивал ее, почему Риман просто ввел численное значение половины в самом начале, вместо того, чтобы вывести его потом...

 — Конечно, люди могут пожелать строгих доказательств, — писал он, — но я отложил поиски...после нескольких поверхностных тщетных попыток, поскольку они не нужны для достижения первоочередных целей моего исследования.

Но в таком случае не подразумевало ли это...заманчивую возможность...недосягаемую возможность.

  ...и предположим, что в Геттингене, где-то среди его бумаг, в каком-нибудь еще не внесенном в каталог меморандуме, к которому он на самом деле не мог не возвращаться, как любой с тех пор, к раздражающе простым последовательностям Гаусса, расширяющимся в целое «воображаемое» зазеркалье, которое игнорировал даже Рамаджунан здесь в Тринити-Колледже, пока Гарди не указал ему на это — пересмотрел, неким образом заново осветил сцену, что позволило подтвердить догадку столь точно, сколь только можно было пожелать...

  — Послушай, Пинкс, ты не та, за кого себя выдаешь?

 — И где ты, дерзкая девчонка, кажется, не там, где тебе следует быть, нам нужно это всё привести в порядок, не так ли...

Достаточно грубо хватает девушку за белокурые волосы, одним элегантным движением задирая свою ночную рубашку и садясь на дерзкое маленькое личико...

 — Так что прочь в страну кожаных штанов, да? — спросил Киприан, скрывая раздражение. Что бы ни разрешалось в общении между ними, это не включало проявление задетого самолюбия.

 — Конечно, это нечестно с моей стороны, но я на самом деле не знала себя, пока...

  — Боже милостивый, неужели ты извиняешься? С тобой всё в порядке?

— Киприан, я ничего такого не ожидала. Нас прислали сюда, большинство из нас, не так ли, чтобы сплавить, чтобы мы не были обузой: книги, тьюторинг, учеба — это всё несущественно. На самом деле, чтобы что-то зажглось, это...никто мне не поверил бы, если я...ну, один-два мальчика из группы Харди, но, конечно, никто на Чанкстон-Кресчент. Харди знает о нулях æ-функции в общих чертах, но он недостаточно помешан на этом, в то время как Хилберт не думает ни о чем другом, и он в Геттингене, это та одержимость, которая мне необходима, поэтому в Геттинген.

 —Что-то...математическое, — он зажмурился. Она засияла, но потом поняла, о чем он. — Я знал, что однажды пожалею об этом. Никогда не удавалось ничего большего, чем с трудом добиться средних показателей в крикете, ты ведь знаешь...