На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

  — Он хочет...жениться?

— Ну, это выглядит странно, наверное... если не встретить Димфну и не понять, насколько очаровательной, по крайней мере, большую часть времени, она может...

— Прости, Кэпшеф, типично ли это всё для того вида симпатии, на который я могу здесь рассчитывать?

— Безусловно. Послушай меня, Кипс. За то недолгое время, пока эта Хафкорт здесь, она разбила уже гору сердец. Оптимальная для тебя стратегия, если в ближайшее время ты будешь здесь — благоразумное преследование, которое потребует всего твоего внимания, как, скажем, академическое исследование. Для начала можно заглянуть в Фукидида.

—  Нет смысла. Что-то там обязательно напомнит мне о Ней.

  Кэпшеф поднял руки и покинул комнату, бормоча:

— Послушай, Макхью, зачем ты носишь этот отвратительный оттенок гелиотропа?

  Тем временем ...

 — Слште, двочки, это Пин-кии!

— Првет, Пин-кии!

  — Слште, мы идем на прроду, на Трпу Жмолости, идм с нами!

 —  Да, идем, Пин-кии!

—  Скажи нам, Пинки, ты — хороший математик?

 —  Или непослушный?

Лорелея, Ноэллин и Фауна — все блондинки, конечно, в ту эпоху в Ньюнхеме и Гертоне белокурость превратилась из простого вопроса пигментации в полноценную идеологию. Также было важно гулять без шляп, и чтобы вас фотографировали как можно чаще с помощью любых предложенных технологий.

—Вы — девушки с высоким Коэффициентом Альбедо, — наставляли их, —девушки серебряной тьмы на негативе, золотой яркости печати...

Белокурость этого места угрожающе волновала разум Яшмин. Любительница поэтических сравнений назвала ее «темной скалой на нашем северном берегу, на которую снова и снова равнодушно несет девушек, потерявших надежду блондинок в белых вуалях».

  —Я столь...

  — Не можешь подобрать слово, Пинки? Попробуй «жестока».

  — Попробуй «самовлюбленна».

 — Попробуй «безжалостна», sans merci.

— Испытываешь общее терпение, — пробормотали Нэвилл и Найджел, которые, хоть и не шпионили, так уж получилось, подслушали разговор.

Киприана захватывали в плен глаза, но лишь те, которые смотрели в сторону, с равнодушием или активным отвращением. Было недостаточно, чтобы она отвела взгляд. После этого она должна была направить его на другие предметы. Это заставляло его млеть в экстазе. Это захватывало его мысли на весь день, а иногда — и на половину следующего. Какие чувства она не испытывала бы, это точно было не увлечение, но вот они уже болтают, обычно — по дороге с одного университетского занятия на другое.

 —Слушай, Пинки, ну действительно...

— Разве ты не видишь, как я ненавижу это прозвище? Я начну принимать тебя за одну из этих глупых девиц.

Он посмотрел на нее взглядом, в котором можно было увидеть плохо скрываемую надежду. По крайней мере, она не смеялась, но, как потом казалось Киприану, несколько холодно улыбнулась.

— Ты воскуряешь фимиам не на том алтаре, — прошептала она, зная о воздействии на него своего шепота. —Вы все — идиоты.

Он ни за что бы не поверил, что голос какой-то девушки, просто говорящий что-то голос, может вызвать эрекцию. Но это, бесспорно, была она.

—  О боже...

Но она свернула и исчезла в Воротах Гертона, а он остался с негибким конфузом, который вряд ли собирался опускаться. Кажется, не помогало даже спряжение греческих глаголов во временах туманных афоризмов, помогавшее в других ситуациях.

— Что? Он не танцует?

 — Ни одного па.

  — Брось его, — хором посоветовали Лорелея, Ноэллин и Фауна.

 — Честно говоря, не понимаю, что Пинки в нем нашла, — сказала Фауна, — а ты, Лорелея, понимаешь?

— Если она согласна довольствоваться любовью с овощем..., — вывела трель Лорелея, очаровательно пожав плечами.

— Это будет зависеть от каждого из овощей, — задумчиво предположила Ноэллин.

 — Со стариной Кипсом всё нормально, — возразила Яшмин.

 —Ты хочешь сказать, всё нормально — как для одутловатого содомита, не контролирующего свои публичные проявления, — нахмурилась Фауна.

  — Он ходит с зонтом, — добавила Лорелея.

  — А дома у него какие-то неприличные дела с рыжим игроком в регби.

  — Но он меня смешит.

— Да, они в этом хороши, — сдалась серьезная Ноэллин, — но слишком часто мы слышали оправдание «он меня смешит», чтобы нас это не начало беспокоить. Тут и смех, и грех.

— И если всё, что тебе нужно, это смех..., — Лорелея протянула ей одну из принесенных ими бутылок «Маконе».

— И тем не менее, — сказала Яшмин, — любая из нас, даже ты, Ноэллин, вечно уткнувшая свой очаровательный носик в книгу, побежит за...ну, не знаю, за Джорджем Гроссмитом, если тот нам просто подмигнет.

 — Хм. За Младшим или Старшим?

— И давайте не забывать о восхитительном Уидоне, — Лорелея сделала вид, что вздыхает.

  Киприан познакомился с профессором Ренфрю благодаря Рэтти Макхью.

— Очередная исходящая ядом жизнь, — пришел к выводу Рэтти, —всепоглощающая жажда международных злодеяний, и никаких ресурсов, так что в древних стенах этого местечка он угрожающе опасен.

Всевидящий Ренфрю сразу понял, как обстоят у Киприана дела с Яшмин, и добавил надлежащее резюме в собрание досье, которые он вел на всех, с кем сталкивался, включая официантов, мойщиков окон, крикетных арбитров, иерархов фьючерсов и опционов и даже глав государств — хотя в данном случае знакомство сводилось в основном к рассеянным рукопожатиям на приемах, записи о них гласили: «Не расположен смотреть прямо на человека в официальной обстановке» или «Маленькие руки, свидетельство ранней травмы, ср. с досье Вильгельма II». Данные к этому времени уже занимали несколько комнат, которые он вынужден был снимать для этих целей, а также дополнительные шкафы, кладовки и пароходные кофры, в узком кругу он называл это своей «Картой мира». Белые пятна на этой карте внушали ему тот утонченный ужас, который простителен любому чувствительному географу, он надеялся, что достаточно отважные юные исследователи откликнутся на его предложение и соберут достаточно информации, чтобы уменьшить зияющее белое пятно Незафиксированного до выносимых размеров.

Рэтти по какой-то причине был одним из нынешних фаворитов Ренфрю, они даже то и дело ездили вместе в Ньюмаркет во время скаковых сезонов.

— А я думал, что это я одержим, — дразнился Киприан, когда заставал одиозного Рэтти погруженным в увесистый том правительственных отчетов или пытавшимся с помощью восьми томов болгарско-английского словаря Морса и Васильева разобраться в тонкостях землеотвода в Восточной Румелии после заключения Берлинской конвенции, в частности, во влиянии общинного сельского хозяйства на старинную традицию «задруга».

— Только потому что это была схема, — начинал объяснять себе Рэтти, — с тех пор, как были разрушены старые турецкие чифтлики, скажем, особенно учитывая нарождающийся тренд мобильности в этой системе «градинарски дружины», — пока не заметил взгляд Киприана, — для меня не проблема швырнуть в тебя этот том, Лейтвуд, учитывая твою паутинистую природу, это не причинит вреда ни снаряду, ни цели.

  Ладони вверх, сама невинность.

— Жаль только, что не всегда мои профессора столь требовательны, это избавило бы меня от массы неприятностей.

—  Не все мы — клевреты Ренфрю, видишь ли.

— Почему он так смотрит на Яшмин?

 — Как так? Обычный сексуальный интерес, полагаю, не все в этом учебном заведении должны быть содомитами, прости, не хотел оскорбить твои чувства, я имел в виду пуф, конечно.

—  Нет-нет, здесь что-то другое.

Так и было. Рэтти уже знал в общих чертах о «Карте мира» Ренфрю, но не видел смысла делиться этим с Лейтвудом, который на данном этапе был безнадежно неуязвим для очарования информации и ее пользы. Рэтти не собирался брать ее в оборот, ему скорее нравились Английские Розы, как он полагал, но, учитывая, какая дешевая показуха, уличный мусор и газетные утки ему попадались, у мисс Хафкорт были связи с Востоком, Ренфрю привык к этой фразе, она гарантированно вызывала у него обнадеживающее любопытство.