Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Франц стонет: В таком случае уж лучше умереть. Кто может это вытерпеть. Пусть уж лучше придут и убьют меня, я этого не делал, я же этого не знал. Он жалобно скулит, мычит, еле ворочая языком, говорить членораздельно он не может. Санитару кажется, что больной чего-то хочет, чего-то просит. Он дает Францу глоток подогретого красного вина; оба других больных, лежащих в той же палате, настаивают, чтоб вино было подогрето.
Ида продолжает сгибаться. Ах, Ида, не надо, довольно, ведь я уж отсидел свое, в Тегеле. И вот она перестает сгибаться, садится, опускает голову, становится все меньше и чернее. И вот она лежит – в гробу и – не шелохнется.
Но эти стоны, эти стоны, Франц стонет, стонет. А его глаза. Санитар подсаживается к нему, берет его за руку. Пускай это уберут, пускай унесут гроб, не могу же я сам встать, не могу же я.
Франц делает движение рукой. Но гроб – ни с места. Ведь Францу не достать до него. Тогда Франц в отчаянии плачет. И исступленно глядит и глядит на гроб. И от слез его и отчаяния гроб исчезает. Но Франц плачет не переставая.
Но о чем же, читатели и читательницы, плачет Франц Биберкопф? Он плачет о том, что он страдает и о чем страдает, а также над собой. О том, что он все это наделал и был таким, – вот о чем плачет Франц Биберкопф. Теперь Франц Биберкопф плачет над собой.
Светит солнце, полдень, в бараке разносят обед, внизу тележка с котлами как раз отъезжает обратно на кухню, тележку везут санитар-раздатчик и двое легкобольных из барака.
И вот после обеда к Францу является Мици. У нее совсем спокойное, ласковое лицо. Она в выходном платье и плотно облегающей голову шапочке, закрывающей уши и лоб. Открыто, спокойно и любовно глядит она на Франца, такая, какой он ее помнит, когда ему случалось встретить ее на улице или в ресторане. Он просит ее подойти поближе, и она подходит. Он хочет, чтоб она дала ему свои руки. Она протягивает ему обе руки. Она в кожаных перчатках. Сними же перчатки. Она снимает их, подает ему руки. Ну, подойди сюда, Мици, не будь такой чужой и поцелуй меня. Она спокойно подходит к нему вплотную, с нежной любовью глядит на него и целует его.
– Останься со мной, – говорит он ей, – ты мне так нужна, ты должна мне помочь.
– Не могу, Францекен. Я же умерла, ты ведь это знаешь.
– Ах, останься.
– Мне очень хотелось бы, но не могу.
Она снова целует его.
– Ты же знаешь, Франц, что было в Фрейенвальде? И ты не сердишься на меня, а?
И уж нет ее. Франц извивается на своей койке. Широко раскрывает, таращит глаза. Нет, не видать ее. Что я наделал! Почему нет ее больше у меня? Не связывался бы я с Рейнхольдом, не показывал бы ее ему. Ах, что я наделал, что я наделал. А теперь.
Со страшно искаженным лицом он выдавливает из себя неясное бормотанье: Пускай она еще вернется. Санитар улавливает только слово «еще» и вливает ему еще вина в раскрытый, пересохший рот. Францу приходится пить, ничего другого не остается.
В жару лежит тесто, тесто всходит, дрожжи подымают его, образуются пузырьки, хлеб поднимается, подрумянивается.
И голос Смерти, голос Смерти, голос Смерти:
На что тебе сила, на что тебе желание быть порядочным, о да, о да, взгляни на них. Познай, раскайся.
Все, что есть у Франца, повергается ниц. Он ничего не удерживает.
Здесь надлежит изобразить, чтó есть страдание
Здесь надлежит изобразить, что есть страдание и горе и как жжет и разрывает душу страдание. Ибо к Францу подступило страдание. Многие в стихах описывали страдание. Кладбища ежедневно видят страдания и муку.
Здесь надлежит описать, что делает страдание с Францем Биберкопфом. Франц не выдерживает его, отдается, приносит себя в жертву этому страданию. Он ложится в пылающий огонь жертвенника, чтоб огонь умертвил его, уничтожил, испепелил. И надо с ликованием отметить, что делает страдание с Францем Биберкопфом. Здесь надлежит поговорить о разрушении, которое производится страданием. Ломает, отсекает, повергает во прах, растворяет – вот что делает страдание.
Всему свое время: губить и исцелять, ломать и строить, плакать и смеяться, горевать и плясать, искать и терять, рвать и зашивать. А сейчас время губить, горевать, искать и рвать[753].
Франц борется и ждет смерти, желанной смерти.
Он думает, вот-вот наступит смерть, милосердная, желанная. Он весь дрожит, когда к вечеру снова садится на койке, чтоб достойно встретить ее.
И во второй раз являются те, кто поверг его днем во прах. Франц говорит: Да совершится все, я готов, с вами отходит Франц Биберкопф, возьмите меня с собой.
С глубоким трепетом встречает он образ жалкого Людерса. Вот выступает, волоча ноги, злодей Рейнхольд. С таким же глубоким трепетом воспринимает он слова Иды и образ Мици, вот она, теперь все свершилось. Франц горько, горько плачет, я во всем виноват, я не человек, я скотина, чудовище.
Умер в этот вечерний час Франц Биберкопф, бывший перевозчик мебели, взломщик, сутенер и убийца. На койке остался кто-то другой. У этого другого те же документы, что и у Франца, он и с виду похож на Франца, но в ином мире он носит новое имя.
Такова, стало быть, гибель Франца Биберкопфа, которую хотелось мне описать, от исхода Франца из тюрьмы в Тегеле до его кончины в психиатрической больнице в Бухе зимою 1928/29 года.
Теперь мне остается только добавить несколько слов о первых часах и днях некоего нового человека, у которого те же документы, что и у того.
Отступление злой блудницы и триумф великого заклателя, барабанщика и громовержца
В оголенной местности, вокруг красной ограды психиатрической больницы, лежит на полях грязный снег. Слышится несмолкаемая барабанная дробь. Проиграла дело блудница Вавилон, Смерть осталась победительницей[754] и гонит ее, преследует барабанным боем.
Блудница злобно ругается, брызжет слюной и кричит: «Ну что тебе с него, на что он тебе дался, этот несчастный Франц Биберкопф? Так и быть, возьми его себе, цацкайся с ним, с этим лодырем».
А Смерть выбивает на барабане дробь: «Мне не видно, что у тебя в чаще, гиена. Этот человек, Франц Биберкопф, здесь, передо мною, я его совсем разбила. Но так
