Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

новички. Комитет Союза полноправия напрягал последние силы, чтобы помочь депутатам в их думской работе по еврейскому вопросу. Мы устраивали совещания с тремя нашими депутатами и с лидерами думской оппозиции, кадетской и социалистической. Помню участие в наших заседаниях двух депутатов: кадета Пергамента и трудовика Караваева{460}. Но наш Союз полноправия доживал уже последние дни. Дифференциация групп разрушала его изнутри. Оставалось два выхода: либо вовсе упразднить Союз, либо превратить его в федерацию различных групп. Я горячо защищал этот последний выход. В конце марта этот вопрос обсуждался на малой конференции делегатов Союза. Было решено сохранить его в виде федерации четырех групп: сионистов, «Народной группы», «Народной партии», «Демократической группы» и пятой беспартийной. Предполагалось созвать особый съезд для реорганизации Союза. Но потом выяснилась невозможность соглашения. Больше всех этому мешали сионисты, решившие «идти под собственным флагом» во всякой политической работе. 16 мая в нашем совещании было решено, что незачем созывать съезд, так как группы не пришли к соглашению относительно реорганизации. Так погиб Союз полноправия, прожив два года: год расцвета и год упадка. Однако идея федерации не совсем заглохла. Вместо постоянной федерации возникали потом временные коалиции групп, представленных в различных организациях: в совещаниях с еврейскими депутатами Думы и в культурных учреждениях.

Пока я метался между политикой и наукою, возникло одно литературное предприятие, которое грозило поглотить часть моих сил. Готовилось издание большой «Еврейской энциклопедии» на русском языке, по образцу недавно законченной в Америке «Jewish Encyclopedia». Инициаторами дела были издатель русского «Энциклопедического словаря» Эфрон{461}, барон Давид Гинцбург и еще неоформившийся историк Юлий Гессен. Осенью 1906 г. начались совещания о подготовительных работах к энциклопедии и о формировании редакционной коллегии. В совещаниях, кроме названных инициаторов и меня, участвовали М. И. Кулишер, д-р Л. Каценельсон (Буки бен Могли), профессор-эллинист Ф. Зелинский{462}, переводчик Мишны на русский язык Переферкович{463}, филолог Герман Генкель (русский немец) и сотрудник «Восхода» С. Л. Цинберг, впоследствии историк еврейской литературы. Между этими лицами предполагалось делить редакционную работу. Мне не все намеченные лица казались подходящими в качестве редакторов, хотя сотрудничество их я очень ценил; не все сознавали трудность задачи и ответственность руководителей. Мне было предложено главное редакторство, но я обусловил свое согласие привлечением новых сил для редактирования отделов. Так как новых сил не нашлось, я согласился взять на себя только редакцию одного отдела, самого обширного (европейский период истории), другие же отделы по выработанному мною плану были распределены так: библейский отдел был поручен Н. Переферковичу, который в нем мог быть только компилятором; иудео-эллинский отдел отдан Зелинскому, отличному эллинисту, но не иудаисту и даже не антииудаисту, в смысле отрицательного отношения к иудаизму; талмудический отдел взял Каценельсон, весьма компетентный в письменности Талмуда; гаонейско-арабский период достался двум «ориенталистам», барону Гинцбургу и Генкелю, из которых первый при специальных знаниях был лишен дара литературного изложения, а второй был хорошим переводчиком; Цинберг получил отдел новоеврейской литературы, раввин Драбкин — раввинскую литературу, а Гессен — историю русских евреев, точнее еврейского вопроса в России, со времен разделов Польши. Он же состоял секретарем редакционной коллегии и тут проявил большую энергию. Общим редактором был сначала избран М. Кулишер, хороший юрист, но далеко не энциклопедист в еврейской науке. Наши подготовительные работы длились целый год и сводились к составлению номенклатуры всех отделов и распределению материала между их редакторами.

Тут я убедился в слабости нашего аппарата. Помню ряд конфликтов в нашей редакционной коллегии. Обсуждался вопрос о транскрипции еврейских имен в энциклопедии. Я настаивал на близости к еврейской форме в сефардском произношении, как принято в европейской науке, обрусевший же Переферкович стоял за греко-славянскую транскрипцию, принятую в русской церковной («синодальной») Библии. Я приводил курьезные примеры искажения библейских имен на грекорусский лад (Нафан вместо Натан, Веселиил вместо Бецалель, Фамарь вместо Тамар, Асир вместо Ашер и т. д.). Эллинист Зелинский поддерживал Переферковича, желая этим подтвердить свою любимую идею о прямой связи славянства с греческой культурой. Я выразил недоумение по поводу греко-славянских тенденций в чисто еврейском деле и однажды привел такой пример искажения национальной формы: «Что сказали бы вы, — спросил я Зелинского, — если бы русский переводчик Мицкевича передал название его поэмы „Пан Тадеуш“ словами „Господин Фаддей“?» Зелинский покраснел, и я спохватился, что ведь он сам, обрусевший поляк, именуется Фаддей Францевич. Он что-то ответил мне и мимоходом сказал, что чувствует себя одновременно и поляком и русским. Большинство коллегии приняло, однако, предложенную мною сефардскую транскрипцию.

Помню еще одно объяснение с Зелинским. Я его спросил, как он, поклонник греко-римской культуры, отрицательно относящийся к иудаизму, намерен трактовать моменты столкновений между этими античными культурами, в особенности в эпоху национальной войны Иудеи против Рима. Я, собственно, имел в виду предупредить односторонний подбор фактов со стороны эллинофильского профессора. Зелинский понял меня и ответил: я вижу во всей этой борьбе историческую трагедию и с этой точки зрения буду ее рассматривать. Были, однако, в нашей коллегии и более тяжелые конфликты. Когда однажды главный редактор Кулишер дал нелестную оценку статьи Переферковича по библейской истории, автор обиделся и наговорил грубостей почтенному редактору. Мы все сочувствовали оскорбленному Кулишеру. Скоро, однако, выяснилось, что и Кулишер не подходит к своей задаче общего редактора: для этого ему не хватало еврейского энциклопедического знания. Ему пришлось уйти, как позже и Переферковичу.

Полное удовлетворение я находил только в одной работе: пересмотре «Писем о старом и новом еврействе». Зимою 1907 г. я возобновил эту работу, начатую предыдущим летом в Верках. Я с увлечением систематизировал идеи, развившиеся в связи с переживаниями целого десятилетия (1897–1907) и проверенные на опыте бурной эпохи. Вся моя публицистика этого десятилетия вошла в большой том «Писем» и разместилась в трех его отделах: 1. Общие принципы; 2. Между общественными течениями; 3. Между инквизицией и эмансипацией. Работа была закончена в апреле 1907 г., и в моем предисловии к книге отразились общественные настроения того момента. Я там дал краткую характеристику только что завершившейся дифференциации наших политических групп. Между прочим, одна характеристика оказалась пророческою: я назвал В. Жаботинского и его товарищей из сионистского «Рассвета» максималистами сионизма, так как они выкинули лозунг: «Середины нет. Или экзод (исход из диаспоры в Сион), или ассимиляция!». Судьбе угодно было через десять лет сделать Жаботинского вождем еврейского легиона и затем партии ревизионистов, максимализм которых оказался неприемлемым даже для большинства сионистской организации. Помнится, когда тотчас после выхода книги «Писем» меня посетил Жаботинский, он в шутку сказал: «Вы меня называете