Симон Визенталь. Жизнь и легенды - Том Сегев

Вполне возможно, что Визенталь считал, будто виноват в смерти своей матери, и необходимость с этим жить тоже вынуждала его прибегать к фантазии.

Это случилось в львовском гетто в августе 1942 года. Каждый день Визенталь и его жена ходили на работу, а мать оставалась дома. Но однажды вечером, когда они вернулись, матери дома не было. В показаниях для «Яд-Вашем» Визенталь рассказал следующее: «Когда мы уходили, то всегда оставляли матери что-нибудь из еще сохранившихся у нас ценных вещей, чтобы, если за ней придут, она могла кого-нибудь подкупить и ей бы позволили остаться». Он имел в виду, в частности, золотые часы и хотел этим сказать, что делал все возможное для спасения жизени своей матери.

Гелле Пик он рассказал, что полицай, пришедший арестовывать его мать, согласился взять часы и ушел, но через полчаса пришел еще один. Подкупить его было нечем, и он забрал мать. Версия же, которую Визенталь рассказал в «Яд-Вашем», отличается: когда он вернулся, матери уже не было, но часы и две золотые монеты находились на месте. «По-видимому, – сказал он, – мама не хотела лишать нас последнего имущества или же не имела возможности воспользоваться этими вещами, чтобы избежать ареста». Но, судя по всему, травма, причиненная Визенталю смертью матери, была такой сильной, что он скрыл правду даже от «Яд-Вашем». Эта правда содержится в письме, полученном Визенталем в 1946 году.

Написал ему Вернер Шмидт – нацист, попросивший помочь ему избежать увольнения с работы. Требуемую справку Визенталь ему прислал, но Шмидт счел ее недостаточной. Он хотел, чтобы Визенталь подтвердил, будто во время войны между ними было абсолютное доверие, и привел пример: вы, мол, настолько мне доверяли, что рассказали, где именно спрятаны золото и другие имеющиеся у вас ценности – в стене вашей квартиры над электрическим выключателем.

Таким образом, когда полицейские пришли арестовывать мать Визенталя, ценных вещей у нее на самом деле при себе не было, и Визенталя, возможно, мучила мысль, что он не сделал всего, что мог и должен был сделать для ее спасения.

Чувство вины может объяснить и другую – еще более драматичную – историю, связанную со смертью матери Визенталя. Когда на следующий день после ее исчезновения он пришел на работу, то увидел на одном из перронов поезд, заполненный арестованными гражданскими лицами. Он был уверен, что среди них находится его мать. Он слышал голоса людей, умолявших дать им воды, но к вагонам ему подойти не дали. Через полчаса ему пришлось вернуться на работу. На следующее утро поезд с людьми все еще стоял на перроне, но через несколько часов отправился в лагерь смерти Белжец.

В кинематографической версии этой истории мы видим, как Бен Кингсли бежит вдоль поезда, стучит по вагонам молотком и кричит: «Госпожа Визенталь! Госпожа Визенталь!» – делая отчаянную попытку ее спасти. Но вполне возможно, что эту историю, как и историю своего спасения в день рождения Гитлера, Визенталь тоже позаимствовал у другого человека, а именно у Ицхака Штернберга, проживавшего в израильском кибуце Лохамэй-Агетаот.

В автобиографической книге Штернберга, вышедшей за несколько лет до фильма о жизни Визенталя, есть очень похожая сцена. Он тоже обнаруживает свою мать в одном из вагонов товарного поезда, стоящего на перроне, причем это та же самая станция и тот же самый перрон, которые упоминает Визенталь, так как Штернберг тоже там работал. На следующий день Штернберг возвращается к поезду, который все еще там стоит, и начинает звать мать по имени, но она ему не отвечает. Он пишет, что до конца своих дней не забудет свистка паровоза, смешавшегося с лязгом колес и голосами людей в вагонах, умолявших дать им воды. Поезд тронулся в полночь. Через некоторое время Штернберг узнал, что этот состав прибыл в Белжец.

Ицхак Штернберг был тем самым «Олеком», которого Визенталь спас во Львове и который помогал ему самому прятаться. После войны Визенталь несколько раз приезжал к Штернбергу в кибуц.

Не исключено, впрочем, что не Визенталь узнал эту историю от Штернберга, а Штернберг – от Визенталя.

Когда Тувья Фридман посмотрел этот фильм, он сразу же написал Визенталю возмущенное письмо. Он очень расстроился из-за того, что Визенталь приписал себе нечто такое, чего ни один еврей сделать не мог: ведь поезда были оцеплены эсэсовцами. Кроме того, ему было обидно, что Визенталь представил дело так, будто сделал для своей матери больше, чем Фридман для своей сестры и младшего брата, отправленных в Треблинку. Только в Голливуде, писал Фридман, еврей может бежать за «вагоном смерти», в котором сидит его мать.

Вполне возможно, что в реальности Визенталь был и в самом деле столь же бессилен что-либо сделать, как и Фридман, но, в отличие от последнего, ему удалось превратить свою фантазию в кинематографическую реальность.

Александр Фридман, работавший у Визенталя в качестве добровольца, а позднее ставший психиатром, лечил в том числе людей, переживших Холокост, и был с этим явлением хорошо знаком. Это не является сознательной фальсификацией событий, сказал он в своем интервью: зачастую память фальсифицирует воспоминания самостоятельно. Он знал выживших, гиперболизировавших свои страдания, и некоторые из его пациентов даже устраивали нечто вроде соревнования, кто страдал больше. По его словам, такие люди ощущали себя своего рода «элитой», «аристократами страдания». Знаком он был также и с тенденцией приукрашивать историю спасения, чтобы еще больше подчеркнуть опасность, угрожавшую спасшемуся. Гиперболизация страданий и опасностей зачастую позволяет уцелевшему примириться с чувством вины, которая, в свою очередь, является чем-то вроде наказания не только за то, что человек остался в живых, но и за то, что он страдал меньше других или не подвергался такой большой опасности, как другие. Нередко Фридман встречал пациентов, отказывавшихся признавать свое бессилие и пережитое ими унижение и придумывавших с этой целью подвиги, которых не существовало. Визенталь рассказывал иногда, что сражался в партизанском отряде и даже получил звание майора, был подпольным радистом и выпускал газету. Однако в его показаниях для «Яд-Вашем» об этом не упоминается.

Преувеличение страданий и фантазии, сочиненные им о своем спасении, возможно, помогали ему вытеснить из сознания настоящие пережитые им ужасы и сохранить рассудок. Но, судя по всему, больше всего после войны ему хотелось доказать, что он не принадлежал к числу мерзавцев.

15 сентября 1946 года он изложил на бумаге, что произошло с ним во время войны. Этот документ напечатан на одном листе и, судя по сгибу, Визенталь носил его с собой – возможно, в бумажнике. В десятой строчке говорится: «Во время моего пребывания в гетто я никакой должности не занимал». Заявление, надо сказать, весьма неожиданное, так как никто его об этом не спрашивал. Далее он подробно рассказывает, как переходил из одного концлагеря в другой, пока американцы его не освободили, и на этом, казалось бы, его рассказ мог закончиться, однако он еще раз повторяет то, что уже написал в начале: «В течение всего срока пребывания в многочисленных концлагерях, указанных выше, я никогда никакой должности не занимал, предпочитая работать на каторжных работах и не получать привилегированного статуса, который вынудил бы меня действовать кому-либо во вред».