Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

К моему имени они относились с известным трепетом — я слышал, как они за моей спиной перешептывались с соседкой, — но все было в меру, скорее хозяева просто гордились, что к ним ходят такие. Боюсь, будь я действительным, натуральным, из плоти и крови графом, наследным владельцем Чаквара, Гестеша и т. д., они вряд ли стали бы разбиваться передо мной в лепешку. Что беспокоит. Преданный мне народ проявляет огорчительные признаки неблагонадежности. Никак эти коммунисты люмпенизировали уже весь мир. Или все оттого, что мы на Алфельде, венгерской равнине? Где бедность делает людей медлительными и косными? Иное дело Задунайский край, там порядок, там иерархия. Алфельд проще, грубее. (Но, возможно, и искренней. Хотя нет. Быть непосредственным и быть искренним — не одно и то же.)

Как ни странно, моя униформа снискала у них уважение. Меня от солдатчины просто тошнило, ничего, кроме отвращения, страха, презрения, а они — просто анекдот — связывали это с гусарами, доблестью, родиной, защитой отечества. Я удивлялся, но все же не спорил с ними, про себя наслаждаясь этим недоразумением.

В их доме я оказался благодаря тете Маргит, которая приходила к нам гладить, готовить, помогать моей матери (почасовая оплата — десять форинтов). Я считал ее неискренней, себе на уме, но она готовила изумительную выпечку, поднимаясь до головокружительных высот бабушки, рогалики с ванилью, медальоны в сахаре и шоколаде. Я не любил ее, но был поражен, когда выяснилось, что она меня тоже. Что она настолько смела в своей трусости.

Лукавая челядь, думал я, прислуга. Со всеми она говорила подобострастным тоном, когда же случалось, что к ней обращался отец, что было довольно редко, ибо он просто не замечал ее, она задыхалась от оказанной ей чести и краснела до корней волос.

— Как дела, Маргитка?

— Ой, что вы, милостивый господин граф! — пыхтела она, отчего отец лез на стену.

— Ой, что вы! — шипел он в ответ и нервически тряс головой (желваки!).

Временами Маргитка ловила руку старого графа (пятидесяти лет!) и, склонившись к ней, звучно чмокала.

— Что вы делаете, несчастная! — не скрывая отвращения, вопил на нее отец. Но Маргитка, я не раз это наблюдал, загадочным образом удерживала инициативу и, не отпуская руки, скашивала глаза и бросала на него заискивающий собачий взгляд, после чего, как мне казалось, так же надменно, во всяком случае с той же степенью отвращения, что и мой отец, роняла слова ему на руку:

— Простите! Простите меня! — и с жаром еще раз прикладывалась к красивой руке отца.

Тот брал печенье и, жуя на ходу, возвращался к письменному столу.

Здесь, в Ходмезёвашархее, жила младшая сестра тети Маргит — Илуш, которую никому и в голову не приходило называть тетей. Небо и земля. По сравнению с сестрой Илуш была воплощенным достоинством — шея прямая, голова вскинута, плечи расправлены, подъемы стоп прихотливо выгнуты, как лодыжки благородного скакуна, взгляд игривый и ласковый, чуть-чуть иронический. Дядя Йожи, ее благоверный, двухметровый бычина, в свое время служил в жандармерии («а куды мне податься было с такими форматами?»), охраняя реакционные устои, о чем он рассказывал с удовольствием. Они любили друг друга. Говорили на алфельдском диалекте и ели острейшую паприку, кусая ее, словно это были яблоки.

— Не хочешь отведать, голуба? — спрашивала, утирая слезы, Илуш.

От этого «голуба» у меня обмирало сердце. Жевать круглый «черешневый» перец или мелкий стручковый, такой же злющий «кошачий дрючок», как прозвали его в народе, я не решался, но яичницу щедро посыпал нарезанным кружками зеленым острым, а тушеное мясо сдабривал красным молотым, причем видно было, что делал я это с удовольствием, не по нужде, не из вежливости или желания показать себя, что они принимали с молчаливым одобрением: они и не думали, что этот городской дохляк на такое способен. Уважение к паприке мне привил отец, это он научил меня почитать острый красный перец (суп-гуляш!).

Ели мы много (от еды тоже можно опьянеть, есть в ней свой хмель), иногда выпивали.

— За всесильную власть судьбы! — командовал дядя Йожи, и мы должны были выпить стоя. Они элегантно оттопыривали мизинцы, как будто пили с английской королевой. Мы много смеялись, я объедался жирной, со специями, запеченной грудинкой, свежей колбасой, которая еще отдавала живой свиньей, острой салями, зельцем и, конечно, цыплятами, красным от паприки цыплячьим паприкашем с галушками, пуляркой в кляре, яйцами всмятку и с лучком приготовленной роскошной глазуньей.

Дядя Йожи покончил самоубийством. Повесился.

— Не понимаю, голуба, не понимаю.

После этого Илонка чаще бывала в Пеште, хотя сестры терпеть не могли друг друга.

— А, эта, да ну! — и махали рукой. Только Илуш при этом еще и смеялась.

Она упорно отказывалась ездить в метро.

— Да разве порядочный человек полезет в земную утробу, Петерке?! — говорила она и брала такси. Ее старшая сестра не садилась в такси ни разу в жизни, люди порядочные на такси не ездят, наверняка сказала бы она, если бы задумывалась о таких вещах. А потом они съехались.

— Сущий ад, голуба.

Как Сократов петух, как последний долг — такой была эта записка, обнаруженная в вещах моей матери. «Маргитка — 150 форинтов». Я отправился к ней. Она тяжело дышала, с шипом, хрипами, иногда разевая рот и делая паузы, на время которых мир как бы переставал существовать. На столике рядом с кроватью я заметил вставленную в аккуратную рамочку фотографию матери; снимок редкий, смеющаяся мать, я видел его впервые.

— Это что?! — рявкнул я на нее.

— А то вы не знаете! Все вы знаете! — тряхнула она головой и сощурилась, как старая кошка, меря меня недоверчивым взглядом. Видно было, что она уверена, что я действительно должен что-то знать. — Все вы прекрасно знаете! — сорвалась она на визг, но взгляд ее скользнул с моего лица на портрет, и лицо Маргитки изменилось, обрюзгло, побагровело, шея пошла розовыми и белесыми пятнами. Она тяжело дышала, но иначе, чем до того. Обо мне она как бы забыла. — О, зачем ты ушла от нас?! — Схватив фотографию, она стала ее целовать.

Я невольно думал о слюне, вытекавшей из старческого рта Маргитки (преувеличение) на лицо моей матери, на кисть руки. Во мне как бы сработали чувства и отвращение моего отца. Это было забавно, смешно, но и страшно одновременно. Ревность, брезгливость, сыновние чувства — все это смешалось. В до чего же запутанные отношения вступаем мы в момент своего рождения! Быть отцом, быть матерью, быть ребенком — как все это сложно, как мудрен и необъясним механизм семьи с отливами и приливами, льдом и пламенем защищенности и зависимости, безопасности и угрозы. Кошки-мышки да и только!

— Ты прелесть моя! Красавица! Свет очей! Зачем ты покинула нас?! Бросила меня в одиночестве?! — Она наконец заметила меня, и черты ее снова ожесточились. — Что ж обо мне-то не распорядились?! — бросила она мне в лицо.

Наступило молчание. Я неуверенно, как у ефрейтора на лугу, спросил:

— Кто? Я?

«Я» было то же самое; и вопрос исходил не столько из нарциссизма, сколько из подозрения, что «все мы всегда в чем-нибудь виноваты».

Маргитка презрительно отмахнулась.

— Вы?! Да вы-то при чем здесь?! — Челюсть ее отвисла, лицо вытянулось, выражая одновременно презрение, жалость и изумление. — Не вы, а она! Ваша мать. Почему она обо мне не распорядилась?! Так-то она ценила тетушку Маргит! Ну что стоило прилепить к вашему дому какую-нибудь хибару, конуру для старухи, что стоило? И служила бы я, до смерти служила бы, только вам это было не нужно. — Она задыхалась. Я не чувствовал сострадания. — Я человек маленький, господин граф, — продолжала она, схватив мою руку, — ну куда я теперь одна?

Я отдернул руку, снова почувствовав себя на месте моего отца. Сыпля проклятьями, она погрозила мне пальцем, страшная, словно ведьма из сказки.

— Ну да вы и всегда таким были, надутым, высокомерным! С самого детства! Сколько лет я вас знаю, хоть вам это, может быть, и не нравится! Вы думаете, я ничего не видела? Я не дура, если я мыла посуду и гладила, это не значит, что я идиотка… Да от вас я слова прямого не слышала… все ломались… тетя Маргит, как вы полагаете, как вы полагаете, смех, какое печенье мне выбрать?.. просто убиться!.. Помню я! По-вашему, это разговор?! А как вы стыдились, когда ваша матушка просила меня встретить вас после школы! Сперва делали вид, что меня не заметили, а потом изумлялись, как будто только увидели, манерничали, как маленький лорд, тьфу ты господи!.. Ах, это вы, милая тетушка Маргит!.. я, а кто же еще, чтоб ты лопнул, барчук напыщенный, но этого я не говорила, не смела, потому что боялась, ребенка боялась! вы можете это представить?!

Я только пожал плечами.

— Я всегда вас боялась… но больше всего боялась вашего батюшки… когда этот статный красавец-мужчина выходил из комнаты, я готова была описаться… как ваши дела, Маргитка?.. Как-то случайно я разлила на кухне воду из чайника, а тут он вошел, подумал, что это вы, и спрашивает, кто эта скотина. Вы, конечно, смеялись. Кто эта скотина? Я сразу призналась, что эта скотина — я, потому как такие вещи скрывать ни к чему. Он поперхнулся, потом говорит: Ну тогда… конечно, конечно… э-э-э… как ваши дела, Маргитка? До сих пор это слышу: Ну тогда… конечно, конечно… э-э-э… как ваши дела, Маргитка? Когда я впервые увидела вашего батюшку, он был настолько красив, что я сразу же поняла, что никогда, никогда его не забуду. И испугалась… чтобы никогда… Я раньше так далеко не заглядывала… Не волнуйтесь, вы на него ни капельки не похожи… Только матушки вашей, моей драгоценной Лилике, не боялась, потому что это была золотая душа, вы ее не заслуживали… святая душа… Вас я тоже боялась.