Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

Ждали хама, глупца непотребного, В спинжаке, с кулаками в арбуз, — Даль повыдала отрока вербного, С голоском слаще девичьих бус. и дальше уже другим размером: Пшеничный колос-исполин Двор осенит целящей тенью… Не ты ль, мой брат, жених и сын, Укажешь путь к преображенью? ……………………………… Так не забудь запечный рай, Где хорошо любить и плакать! Тебе на путь, на вечный май, Сплетаю стих — матерый лапоть.

Через несколько лет, в 1921 г., когда они уже расстались, он писал (и тоже посвящение Есенину):

Супруги мы… В живых веках Заколосится наше семя, И вспомнит нас младое племя На песнотворческих пирах.

И через год:

Мигает луковый уголь - Зеленый лешачий глаз… Любовницу ли, супруга ль Я жду в нестерпимый час Поцелуем Перовской Софии Приветствую жениха… Вспахала перси России Пылающая соха Бессмертны колосья наши На ниве, где пала кровь, Мы пьем из оцетной чаши Малиновую любовь.

Клюев собственного дома не имел и жил у своей сестры на скрещении Фонтанки с Крюковым каналом. Там Есенин и обосновался. Спали, бывало, в одной кровати. Что Клюев испытывал к «Сергуньке» самую настоящую плотскую любовь, несомненно. Так уж он был устроен, а Сергей уж больно юн и привлекателен.

Один друг Есенина, Владимир Чернявский, писал, что Клюев «совсем подчинил нашего Сергуньку», «поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». У Есенина был в это время первый для него в городе роман с женщиной, и он не без иронии делился с Чернявским своей досадой на Клюева, который его ревновал к этой женщине: «Как только я за шапку, он — на пол, посреди номера сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!» (Чернявский 1986; MacVay 1969; 1976).

Чернявский понимал, что это ставит Есенина в двусмысленное положение и писал об этом:

«Ни одной минуты я не думал, что эротическое отношение к нему Клюева, в смысле внешнего его проявления, могло встретить в Сергее что-либо кроме резкого отпора, когда духовная нежность и благостная ласковость перешли в плоскость физиологии. С совершенно искренним и здоровым отвращением говорил об этом Сергей, не скрывая, что ему пришлось физически уклоняться от настойчивых притязаний «Николая» и припугнуть его большим скандалом и разрывом, невыгодным для их поэтического дела» (Чернявский 1986).

Другой наблюдатель, Клейнборт, писал о Есенине:

«Если кто подчинил его своему влиянию, то это был Клюев и только Клюев, смиренный Миколай, которого Свенцицкий объявил пророком, — тайный мистик крестьянского обихода, выпустивший уже три книги своих стихов.

— Парень! — говорил Есенин о нем. — Красному солнышку брат!

— Значит, послал-таки Господь «хорошего человека»?

Рязань и Олонию соединяло первозданное поэтическое бытие, братские песни, лесные были, раскольничьи легенды. Наконец, одно и то же прикидывали они своим мужицким умом, по отношению к Петрограду. Вот что сливало их воедино.

— Да, да, послал… На Покрова будем свадьбу справлять…» (Клейнборт 1998: 260).

Это уже не Клюев о свадьбе, Есенин! Хотя и в шутку, конечно.

Впоследствии Есенин, будучи в обиде на Клюева, поведал художнику П. А. Мансурову, как Клюев обнимал его ночью. Мол, Сергей спал и не заметил, как тот оказался рядом, а проснувшись, обнаружил, что живот весь мокрый (письмо к О. И. Ресневич-Синьорелли, 1972). По рассказу, это было только один раз. Возможно, но ведь не всполошился, не убрался тотчас из дома, не поднял скандал.

Вот ученик Есенина, молодой поэт Приблудный, реагировал иначе. Как сообщает Бениславская, «в первую же ночь в Петрограде Клюев полез к Приблудному, а последний, совершенно не ожидавший ничего подобного, озверев от отвращения и страха, поднял Клюева на воздух и хлопнул что есть сил на пол; сам сбежал и прошатался всю ночь по улицам Петрограда» (ГИК 2000, 1: 116). Есенин же терпел. Тесная дружба продолжалась. Совместное проживание тоже. Все это затянулось на полтора года.

Как на самом деле реагировал юный Есенин на эти чувства старшего друга, сказать трудно. Досадовал, жаловался друзьям, но ведь не уходил. Возможно, и жаловался и досадовал больше напоказ, из смущения: очень уж наглядны для всех сторонних были мотивы клюевской заботы. Имел Сергунька роман с женщиной. Но и Клюеву любить себя не запрещал. Аналогичными ответными чувствами, видимо, не пылал. Но опять же неясно — потому ли, что ему однополая любовь была абсолютно чужда или всего лишь потому, что лысоватый и уже не очень молодой мужичок Клюев был не в его вкусе, не был для него эротически привлекателен. Клюева он несомненно почитал как учителя, как более опытного поэта того же направления, который вводит его в литературный мир. Но в этот мир он входил и без того, мог бы и не поселяться у любвеобильного Николая, не спать с ним в одной постели. Но нет, остался у него, спали вместе. Значит, испытывал дружеские чувства, некую любовь. Быть может, и не столь сексуальную, как у друга, но достаточно сильную.