Дар волка. Дилогия (ЛП) - Энн Райс

В толпе мельтешила цепочка танцоров в средневековых костюмах, оделявших гостей золотыми памятными монетами. Официанты и официантки подкладывали гостям еду на тарелки и убирали пустые, предлагали бокалы с вином и чашки с кофе. Стоило ему войти в залитые умиротворяющим мягким светом ясли, как все это ушло куда-то на задний план. Сюда-то его и тянуло весь вечер. Он втягивал ноздрями запах свечного воска; сливавшиеся в гармонии голоса хористов звучали душераздирающе трогательно и даже немного резко.

Стоя там, среди близкой, прекрасной всепоглощающей музыки, он утратил счет времени. Хор мальчиков, в сопровождении всего оркестра, завел печальный гимн:

В мрачные дни середины зимы

Ветер печально стонал.

Холодна, как железо, земля была

Тверда, словно камень, вода.

Ройбен надолго закрыл глаза, а когда открыл их, увидел перед собой улыбающийся лик Младенца Христа и взмолился ему. «Прошу, укажи мне, как нести добро, — шептал он. — Умоляю, и не важно, каков я есть, научи меня добру».

Его охватила печаль, вернее, устрашающая подавленность — страх перед бесчисленными трудностями, неожиданностями и опасностями, ждущими его впереди. Он любил Сюзи Блейкли. Действительно любил. И желал ей только хорошего — ныне, и присно, и во веки веков. Он желал добра всем, кого когда-либо знал. И не мог думать о той жестокости, с которой обрушивался на тех, кого определил как зло, кого со звериной бездумной жестокостью изымал из этого мира. Вновь закрыв глаза, он безмолвно, но с еще большим чувством повторил молитву.

Тишина внутри себя, песня, заполнявшая весь мир, казалось, длились вечно, и постепенно он начал ощущать покой в душе.

Казалось, что музыка захватила всех присутствовавших. Неподалеку от Ройбена, слева, стояла Шелби с Клиффордом и своим отцом. Все трое подпевали, не отрывая глаз от хора. Как и множество других, незнакомых Ройбену гостей.

Хор между тем продолжал нежный прекрасный гимн, повествующий о том, что Тому, Кого день и ночь славят в горних херувимы, не нужно ничего, кроме материнского молока да охапки соломы вместо колыбели; Тому, перед Кем падают ниц ангелы, достаточно возлежащих перед Ним вола, осла и верблюда.

Где-то в конце куплета к хору присоединился тенор — знакомый тенор, — звучавший совсем близко. Открыв глаза, Ройбен увидел Джима. Сюзи стояла перед Джимом, державшим ее за плечи, а рядом с Джимом стояла пастор Джордж. Казалось, с тех пор как Ройбен расстался с ними, прошла целая вечность. А теперь они втроем пели рождественский гимн, и Ройбен пел вместе с ними.

Что в нищете своей

Я дать Ему могу?

Будь я пастух,

Я б отдала овцу,

Будь я мудрец,

Исполнила б свой долг,

Но только сердцем обладаю я —

Его отдам Ему.

Вокруг них сгрудились волонтеры из приходской благотворительной кухни; некоторых из них Ройбен знал по прошлому и позапрошлому Рождеству, когда он тоже помогал устраивать благотворительную трапезу для бездомных. Джим стоял неподвижно, не сводя взгляда с беломраморного Младенца Христа, лежавшего в яслях на настоящей золотой соломе, и на его лице было странное, удивленное выражение: одна бровь вздернута, и весь он как будто был погружен в печаль, очень сходную, вероятно, с той, какую испытывал Ройбен.

Ройбен не стал ничего говорить. Он взял с подноса проходившего мимо официанта стакан с газированной водой и начал медленно пить, а хор между тем вновь запел: «Что за младенец сладко спит в объятиях Марии…»

Одна из женщин-волонтеров беззвучно плакала, а две других подпевали хору. Сюзи пела громко и внятно, а с нею и пастор Джордж. Другие гости приходили и уходили, словно являлись к алтарю с визитом. Джим стоял на том же месте, а вместе с ним Сюзи и пастор Джордж, а затем Джим медленно перевел взгляд на безмятежное лицо ангела, реющего на фронтоне, и на выстроившуюся позади стену деревьев.

Потом он обернулся и, увидев Ройбена, как будто очнулся от грез. Он улыбнулся, обнял брата одной рукой за плечи и поцеловал в лоб.

На глаза Ройбена навернулись слезы.

— Я рад за тебя, — негромко, так, что за хором его слышал только брат, сказал Джим. — Рад, что у тебя будет сын. Рад, что у тебя такие замечательные друзья. Возможно, твои новые друзья знают что-то такое, что неизвестно мне. Возможно, им известно столько всего, сколько я даже представить себе не в силах.

— Джим, — так же тихо ответил Ройбен, — что бы ни происходило, это наше время, время нашего братства. — Тут ему изменил голос, и он умолк. Впрочем, он все равно не знал, что еще сказать. — Что касается девочки… Я помню, как ты говорил, что тебе бывает больно, больно иметь дело с детьми, но я не мог…

— Чепуха, и ничего больше, — сказал, улыбнувшись, Джим. — Я все понимаю.

Они оба повернулись, освобождая другим проход возле самого вертепа. Пастор Джордж нашла для них с Сюзи два свободных стула у столиков, Сюзи помахала оттуда рукой, и, конечно, Джим и Ройбен улыбнулись ей в ответ.

Так они и стояли вдвоем, повернувшись теперь лицами к просторному павильону. Справа оркестр играл прекрасную мелодию старых как мир «Зеленых рукавов», а хор, слившись голосами в один чудесный голос, пел: «Он Царь царей, пред ним скорей дверь сердца отворите».

— Они совершенно счастливы! — сказал Джим, глядя на людей, занявших все места у столиков, и официантов обоего пола, скользивших среди гостей с подносами, уставленными напитками. — Все счастливы.

— А ты счастлив? — спросил Ройбен.

Джим неожиданно улыбнулся.

— Скажи, Ройбен, а когда я был счастлив? — Он рассмеялся, и, пожалуй, впервые с тех пор, как жизнь Ройбена навсегда изменилась, он смеялся тем старым смехом, который Ройбен знал с детства. — Смотри-ка, вот и папа. Мне кажется, человек, с которым он говорит, крепко взял его в оборот. Пора его спасать.

Неужели он и вправду взял Фила в оборот? Этого человека Ройбен прежде не видел. Высокий, с длинными то ли седыми, то ли белыми волосами до плеч, примерно как у Маргона — нечто вроде львиной гривы, — одет в потертый подпоясанный замшевый пиджак с темными кожаными заплатами на локтях. Он слушал Фила, кивая тому, что тот говорил, а сам пристально рассматривал Ройбена холодными темными глазами. Рядом с ним стояла миловидная, но чересчур мускулистая блондинка с немного раскосыми глазами и широкими скулами. Ее соломенно-желтые волосы, как и у ее спутника, были распущены и волной ниспадали на плечи. Она тоже смотрела на Ройбена; глаза ее, казалось, были лишены всякой окраски.

— Этот человек — путешественник, объездивший весь мир, — сказал Фил, представив собеседнику обоих своих сыновей. — Он осчастливил меня лекцией об обычаях разных народов, связанных с солнцестоянием — о древних временах и человеческих жертвоприношениях! — Ройбен отчетливо слышал, как гость сочным низким голосом, завораживающим голосом произнес свое имя — Хокан Крост, но услышал за ним другое слово — морфенкинд.

— Хелена, — сказала женщина, протянув руку. — Какой очаровательный вечер! — Заметный славянский акцент, чрезвычайно приятная улыбка, но все же в ней было нечто гротескное в ее крепком телосложении, в крупных костях лица, украшенного мастерски наложенной косметикой, длинной шее и мощных плечах. Ее платье без рукавов было сплошь усыпано блестками и стеклярусом и казалось тяжелым. Как хитиновый панцирь.

Морфенкиндеры, оба.

Может быть, его мужчинам и женщинам его племени присущ какой-то запах, который тело воспринимает даже без участия рассудка. Мужчина довольно холодно рассматривал Джима и Ройбена из-под густых темных бровей. Его резко очерченное, с крупными чертами лицо не казалось непривлекательным. Бесцветные губы и мощные плечи придавали ему обветренный и закаленный вид.

Он и его спутница поднялись и, поклонившись, ушли.

— Сегодня мне попадаются совершенно исключительные люди, — похвастался Фил. — Не могу понять, почему они вдруг решили представиться мне. Я сел здесь, чтобы послушать музыку. Но знаешь, Ройбен, надо отдать должное твоим друзьям: здесь сегодня очень много развлечений и еда замечательная. А этот Крост — удивительный человек. Сам подумай: многие ли решатся открыто заявить, что понимают смысл человеческих жертвоприношений в Солнцеворот и не имеют ничего против этого? — Фил рассмеялся. — Настоящий философ.

Начали подавать десерт, и гости вновь потянулись в столовую; запахло кофе, свежеиспеченными пирогами с мясом и тыквой. Тем, кто остался в павильоне, ломти рождественского пудинга и пироги с потрохами и мясом в виде рождественских яслей разносили на подносах официанты. Филу понравилось пирожное с орехом-пекан и взбитыми сливками. Ройбен решил попробовать (впервые в жизни) пирог с потрохами и остался очень доволен.

За соседним столом маленькая Сюзи ела мороженое; пастор Джордж незаметно кивнула Ройбену и ободряюще улыбнулась.

Люди понемногу уходили. Феликс расхаживал между столами и уговаривал гостей задержаться и послушать прощальную музыку. Кое-кто с сожалением, но твердо отказывался. Кто-то говорил, что ехать было трудно и далеко, но дело того стоило. Гости демонстрировали памятные монеты, благодарили и уверяли, что обязательно сохранят их. Очень многие сообщали, что им «очень понравился дом».