Американец, или очень скрытный джентльмен - Мартин Бут

Местные мужчины смотрят эти сценки с веселым гоготом. Любовники стоят у самой сцены и хихикают, а потом удаляются в парк Сопротивления 8 сентября, чтобы испробовать только что увиденные приемчики. Туристы, обычно обремененные детьми, приостанавливаются посмотреть, не понимая ни слова, и поспешно удаляются, как только им начинают демонстрировать секс. Только туристы-французы не уволакивают своих детишек прочь, когда дело доходит до порнографии. Дольше всего, как я заметил, перед сценой задерживаются новобрачные.

Из торговцев, что ставят свои тележки на ступенях, я больше всего люблю старого беззубого Роберто, неизменно одетого в замызганные черные брюки, грязный серый жилет и рубаху без воротника и курящего одну крепкую самокрутку за другой. Ноготь на большом пальце у него длиной сантиметра три. Это единственная чисто вымытая часть его тела. Роберто продает арбузы.

Арбузы я покупаю только у него. Это удобно, тележка его не так далеко от моего дома. Путь обратно — под горку, а арбуз может весить за десять килограммов. Кроме того, Роберто никогда не отказывается взрезать арбуз, чтобы покупатель мог проверить качество. Выбрав подходящий, Роберто проверяет его на спелость, отбивая на корке чечетку своим длинным ногтем. Мне еще ни разу не досталось ни перезрелого, ни недозрелого арбуза.

Собор, стоящий в дальнем конце площади, напротив кукловода-порнографа, флейтиста-мертвяка и арбузного виртуозо, посвящен святому Сильвестру. Какой именно Сильвестр упокоился под его сводами, я не знаю. Местные жители утверждают, что это Сильвестр I, папа римский, который воссел на священный престол в 314 году и о котором очень мало известно достоверного и недостоверного, разве что то, что он, пытаясь оставить свою зарубку на дереве истории, попросил у императора Константина даровать ему и всем его последователям на римском престоле титул примаса над всей Италией. Тонкий ход для человека, которому суждено было стать одним из первых святых, не претерпевших мученичества. Впрочем, возможно, что собор посвящен не ему, а Сильвестру Гоццолини, законнику двенадцатого века, который перешел в священники, раскритиковал своего епископа за неправедное житие, принял добровольное отшельничество и основал монастырь под Фабриано; в результате он сделался примером строгого соблюдения бенедиктинского устава, и в его честь назвали с десяток монастырей. Сильвестринцы и поныне придерживаются правил бенедиктинского ордена: то есть Гоццолини был еще дальновиднее своего тезки. Монастыри по большей части впали в запустение, но одна из соседних улиц по-прежнему носит имя его последователей. Впрочем, существует масса других Сильвестров, которые жили и умирали в малозаметных деревушках, которым случалось добыть воду из скалы или вылечить заболевшую корову и тем самым получить звание сосудов Святого Духа.

Кому бы там ни был посвящен этот собор, выглядит он внушительно. У него квадратный фасад — характерный для здешних мест — с круглым окном над главным порталом, украшенный рядами колонн. Во внутреннем пространстве прохладно, как внутри арбуза Роберто.

Пол центрального нефа выстлан плитами черного и белого мрамора — имитация ковра пятнадцатого века, которая всем была хороша, но не давала прихожанам почувствовать под каблуком или босой пяткой истинную мягкость ткани. Религия часто предлагает такие вот подделки, имитацию, а не реальность.

Свод собора представляет собой резное деревянное уродство, огромное, мудреное, сплошняком позолоченное и дополненное живописными масляными вставками, изображающими основные события жизни святого. В своей крикливости и напыщенности свод столь же безвкусен, как обрамление экрана в довоенном кинематографе или занавес мюзик-холла. Если навести фонарик, можно вырвать из мрака это рококошное безобразие, и туристы выворачивают шеи, охают и ахают, глядя на эти ужасы, — будто перед ними застывший в статике фейерверк или явленные оку врата рая.

Гробница святого тоже не отличается скромностью. Она стоит в боковом нефе и сильно напоминает ярмарочную шарманку. Каннелированные столбики, мрамор с золотой искрой и расшитая ткань окружают поднятый из земли стеклянный гроб, в котором можно разглядеть тело. Оно сильно усохло, лицо пришлось вылепить из воска, но руки видны хорошо — они похожи на куски дерева, долго пролежавшего в воде. Грудная клетка, похоже, провалилась под тяжестью прикрывающего ее одеяния. На ноги надеты кокетливые шлепанцы — такими обычно покачивают проститутки, сидящие в витринах амстердамских борделей. Вот вам и слава, а ведь этот человек сделал все, чтобы о нем не забыли; вот вам и история, воплощенная в стенах здания, в плитах надгробного памятника, в шлепанцах шлюхи.

И чего же этот человек, кем бы он там ни был, добился? Да ничего. В его честь учрежден церковный праздник (31 декабря, или 26 ноября, или какой-то другой день — в зависимости от того, кому принадлежат восковое лицо и провалившаяся грудь) и параграф в агиографических анналах, которые никто не читает. Несколько толстых старух в черных платьях, с темными платками на плечах, хлопочут, точно вороны, у алтаря, зажигают свечи — просят, видимо, замолвить за них словечко или наказать дочку, сбежавшую с актером, сына, взявшего жену не из того круга, мужа, который глазеет на развратных кукол на площади.

История — ничто, если сам ты не принимаешь активного участия в ее сотворении. Такая возможность дается немногим. Например, Оппенгеймеру повезло. Он изобрел атомную бомбу. Повезло и Христу. Он изобрел собственную религию. И Магомету повезло. Он изобрел другую религию. Повезло и Карлу Марксу. Он изобрел антирелигию.

Обратите внимание: изменить историю можно, только предав смерти других людей. Хиросима и Нагасаки, Крестовые походы, убийство миллионов дикарей во имя Христово. Писарро истреблял инков, миссионеры губили индейцев Амазонки и чернокожих из Центральной Африки. Тайпинское восстание в Китае унесло больше жизней, чем обе мировые войны: лидер тайпинов считал себя воскресшим Христом. Коммунистические чистки, гражданские войны, голодоморы оборвали миллионы жизней.

Чтобы изменить историю, приходится убивать себе подобных. Или посылать их на смерть. Я не Гитлер, не Сталин, не Черчилль, не Джонсон, не Никсон, не Мао Цзэдун. Я не Христос и не Магомет. Но я — из тех тайных сил, которые обеспечивают инструмент для этих изменений. Я тоже воздействую на ход истории.

Винная лавка принадлежит престарелому карлику, который стоит за прилавком на двух деревянных ящиках, прибитых один к другому. Все, что он делает, — это принимает заказ, записывает его на листочке глянцевой бумаги, берет деньги или ставит пометку в бухгалтерской книге, чтобы прислать счет в конце месяца, а потом оглашает воплем темные глубины помещения. Оттуда появляется гигант под два метра ростом, прочитывает запись на глянцевой бумаге, снова исчезает и выносит бутылки в ящике или вывозит на тележке. Он никогда не улыбается, а карлик язвительно комментирует каждое его движение: деревянные ящики ободраны, бутылки звенят, вино переболтано, колесо тележки скрипит. Каждый раз, заходя в лавку, я гадаю про себя, скоро ли у гиганта, который, похоже, всю жизнь сидит скрючившись в винном погребе, лопнет терпение и он наконец прикончит карлика, который всю жизнь тянется к кассовому аппарату, расположенному на уровне его головы.

Вчера я заехал в лавку за дюжиной бутылок «фраскати» и еще за кое-какими винами. Я ехал туда по узким средневековым улицам, где часто приходится сигналить и выкручивать руль, чтобы не налететь на выступающие крылечки и на упрямых пешеходов и не снести боковые зеркала беззаконно припаркованных автомобилей; «ситроен» мотало из стороны в сторону. В лавке мне не пришлось долго ждать. Я был единственным покупателем, долговязый грузчик стоял за спиной у карлика, расставляя бутылки на полках под самым потолком.

Я перечислил, что мне нужно, карлик гаркнул на своего помощника так, будто тот находился в двухстах метрах под землей, и тот быстренько доставил два ящика вина. Он подкатил их на тележке к моей машине и погрузил в багажник. Я дал ему двести лир на чай. Он, по своему обыкновению, не улыбнулся. Подозреваю, что он просто забыл, как это делается; но по глазам было видно, что он доволен. Покупатели редко дают ему чаевые.

Именно в этот момент — закрыв багажник, повернув ручку и шагнув к водительской двери — я ощутил его присутствие. Он был здесь, выходец из тени.

Я не слишком встревожился. Вас это может удивить. Но дело в том, что я его ждал. Ко мне скоро должен был явиться посетитель, а мои посетители часто высылают вперед разведчика, чтобы тот собрал информацию относительно места действия, а также действующего лица, то есть меня.

Осторожно — мне совсем не хотелось его спугнуть — я окинул взглядом улицу. Нас разделяли четыре машины — он стоял у маленькой аптеки, прислонившись к «Фиату-500» и положив правую руку на крышу. Он стоял нагнувшись, будто разговаривая с кем-то внутри. Он дважды поднял голову и осмотрел улицу в обоих направлениях. Для местных жителей это совершенно естественный поступок: когда стоишь на узкой улице, надо поглядывать, не подъезжает ли по брусчатке машина.