Американец, или очень скрытный джентльмен - Мартин Бут

Я не могу понять, одобряет он иезуитов или нет.

С мясом покончено, и я помогаю убрать тарелки. Он достает коньяк и орехи. Мы возвращаемся к столу.

— А вы с самого начала хотели быть только священником? — интересуюсь я.

— Да.

Посеребренными щипцами он раскалывает скорлупу миндаля.

— Вам никогда не хотелось стать врачом, или учителем, или еще кем-нибудь, кто не имеет отношения к Церкви?

— Нет. А вам, синьор Фарфалла?

Сказано с ухмылкой. Он, видимо, знает, что я получаю письма на имя Кларка, Клерка, Леклерка и Гиддингза. Наверняка интересовался у синьоры Праски, а она, будучи женщиной достопочтенной и богобоязненной, все ему разболтала — ведь это ее пастырь, а она — пожилая женщина, и вера ее в таких людей безоговорочна. А вот я не склонен к безоглядному доверию.

— Вы с самого начала хотели быть художником? — спрашивает падре.

— Других вариантов я не рассматривал.

— А стоило бы. Убежден, что у вас есть и другие таланты. Что вы можете управляться не только с кистью и бумагой, акватинтой и карандашом. Вы бы попробовали еще что-нибудь. У вас руки ремесленника, не художника.

Я ничем не выдаю замешательства. Слишком близко он подошел к истине.

— Вам бы создавать что-нибудь настоящее. Красивые вещи… Это может оказаться прибыльнее, чем рисовать картинки с насекомыми. Вряд ли на них разбогатеешь.

— Никогда не разбогатеешь.

— А может, вы и так богаты? — предполагает он.

— Не меньше вашего, мой друг.

Он безмятежно смеется.

— Я неизмеримо богат. У меня полные погреба Бога.

— Тогда я, пожалуй, беднее, — сознаюсь я. — Как раз этой-то ценности у меня и нет.

Я отпиваю коньяк.

— Вы бы могли… — начинает падре и останавливается. Он уже давно понял, что переубеждать грешника за фазаном и бренди — дело безнадежное.

— А какие такие вещи мне, по-вашему, стоило бы создавать?

— Украшения. Вам бы стать ювелиром. Быстро разбогатеете. С вашими рисовальными талантами… А еще вы можете рисовать деньги.

Он бросает на меня острый взгляд. У меня пробегает мысль: если убрать занавеску с окошечка в исповедальне, именно таким взглядом он и будет смотреть на грешников, пришедших к нему за отпущением грехов и епитимьей. Многолетний опыт научил его проникать взором за маску.

— А вот это уже настоящий грех. — Я пытаюсь обратить его тонкое замечание в шутку. — Похуже, чем предаваться чревоугодию за столом антихриста.

Я чувствую, что падре знает: со мной что-то не так. Он знает, что у меня есть деньги. Знает, что на картинки с изображением бабочек-парусников не проживешь. Нужно удвоить осторожность.

— Я уже не молод. У меня есть сбережения. С прошлой работы.

— А что это была за работа?

Вопрос он задает без всяких экивоков. Это человек без двойного дна, и тем не менее я не могу полностью ему доверять. Он никогда меня не выдаст, и все-таки лучше ему не знать, более того — даже и не догадываться.

— Да всякая разная. Одно время у меня было ателье…

Это ложь. Но падре проглатывает ее, потому что я вроде как обезоружил его своей искренностью.

— Я так и знал! — Он просто в восторге от своей дедукции. — У вас руки как у хорошего портного. Вот вы бы этим снова и занялись. Шить одежду — прибыльное дело.

Он одаривает меня широкой улыбкой и поднимает бокал, предлагая безмолвный тост — то ли за мои таланты портного, то ли за свои — сыщика. Я не могу понять, за что именно, и просто повторяю его жест.

А потом, пожелав падре Бенедетто спокойной ночи, я возвращаюсь по темному переулку на Виа дель Оролоджо и прокручиваю в голове наш разговор. Мне очень нравится этот святой отец, но подпускать его слишком близко нельзя. Он ни в коем случае не должен узнать правду.

Святых в Италии, почитай, столько же, сколько посвященных им церквей. Там, где Блаженный или Блаженная появились на свет, где творили чудеса, где обретались в обители или в пещере, где приняли смерть или мученичество, — на каждом таком месте стоит по церкви. Порой это грандиозные постройки с величественными колокольнями, внушительными фасадами и обширными, мощенными камнем площадками перед ними, а порой — эдакие убогие лачужки, хотя и клерикального вида. Но даже перед самой скромной церквушкой имеется пьяцца.

Если пройти по vialetto, свернуть налево по Виа Черезио, а потом еще раз налево у Виа де Барди, вы окажетесь у подножия длинной мраморной лестницы. Нижние ступени всего метр-два в ширину, но выше, примерно с середины холма, они увеличиваются в размерах и на самом верху, где расположена пьяцца, достигают метров пятнадцати. Ступени отполированы до блеска — временем и ногами паломников. Впрочем, теперь по ним карабкаются только любители пошататься по магазинам, влюбленные, обнявшие друг друга за талию, и туристы с фотоаппаратами и видеокамерами. Между камнями выросли пуки сочной травы, а над ними летает мусор. В последнее время, причем только в ранние утренние часы, сюда стали наведываться наркоманы. Я уже несколько раз замечал у стены выброшенные иглы для шприцев.

Мрамор довольно низкосортный, выбран скорее за крепость, чем за красоту. Он покрыт темными, расплывчатыми прожилками и напоминает запястья наркомана.

Мимо верхних ступеней проносятся машины. Тротуар здесь очень широкий, и в туристический сезон на нем собираются уличные артисты и торговцы. Среди них — флейтист. Он ставит свой пюпитр под зонтиком, привязанным к знаку «стоянка запрещена», на котором какой-то раздраженный водитель презрительно вывел краской из баллончика: «Non sempre»[35].

Флейтист — молодой человек чахоточного вида, с бесцветной кожей и запавшими глазами. Подозреваю, что он из числа здешних утренних завсегдатаев, курящих травку и колющихся героином, — изгой двадцатого века, современная жертва проказы или чумы. Правда, без колокольчика. Вместо колокольчика у него старенькая, замызганная флейта.

Но даже из такого неважнецкого инструмента он извлекает прекрасную музыку. Он специализируется на барокко. Он переложил несколько вещиц для флейты и играет их с самозабвенностью одновременно трогательной и вызывающей жалость. Он сидит на корточках под своим зонтиком, подложив под ягодицы грязноватую подушку, и пальцы его бегают по черному телу флейты с совершенно неожиданной быстротой. А еще он, похоже, не знает проблем с дыханием и, доиграв одну мелодию, делает перерыв перед следующей только для того, чтобы отхлебнуть дешевого, простецкого вина. Если утро было удачным, он обедает в соседнем баре хлебом с несколькими анчоусами и запивает их черазоло, разбавленным минеральной водой.

Иногда я слышу его по вечерам — музыка плывет над крышами и добирается до лоджии, вступая в состязание с закатным хором цикад. Я сижу тихо, на полке под балюстрадой горит масляная лампа, а я думаю о том, что он тоже часть моего ремесла, моей профессии. Я — проводник в вечность, провозвестник потустороннего, а он — мой менестрель, мой Блондель, играющий под окнами моей башни смерти.

Рядом на площади выступает кукловод. Днем он прячется за сценой, обитой тканью в яркую полоску, словно викторианские балаганчики, в которых показывали представления про Панча и Джуди. Его дневные куклы — марионетки, которых дергают за ниточки. Они пляшут и подпрыгивают, а краснолицый клоун даже ловко кувыркается, умудряясь при этом ничего не запутать, и высокими, писклявыми голосами декламируют детские стишки или местные легенды. Аудиторию кукловода составляют здешние школьники и старики, а также малолетние туристы. Все они, малые и старые дети, дружно смеются и бросают мелочь или телефонные жетоны в металлическую миску, стоящую под сценой. Время от времени кукловод высовывает из-под занавески ногу, цепляет миску пальцами и уволакивает к себе. Звон монет — и миска появляется снова, наполовину пустая. Кукловод следует правилу всех попрошаек на свете — в миске всегда должны быть свидетельства чужих щедрот. Деньги делают деньги — можно подумать, что монетки в миске — это банковский вклад, а зрители обеспечивают на него проценты.

Вечером кукловод меняет программу. Марионеток складывают в ящик, вместо них появляются куклы, которых надевают на руку. Это уже не смешные персонажи дневных спектаклей — клоуны, полицейские, учителя и драконы, старушки и волшебники. Это монахи и солдаты, модные барышни и светские волокиты. Фольклор уступает место эротике. Эти персонажи не говорят пронзительно и крикливо, их речь — это речь настоящих современных людей. В каждой сценке присутствует соблазнение, и по крайней мере у одной куклы рано или поздно появляется внушительный член — в него кукловод, судя по всему, засовывает мизинец, — который неизменно оказывается под юбкой у одной из героинь. По понятной причине — у кукловода всего две руки, да и сцена довольно узкая — его куклы совершают половой акт стоя.