Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Александр Рекемчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но и сама Светлана Панышко собирается в отпуск. Потому что в графике указано: «Панышко Светлана Ивановна, старший геолог, — с 15 июня по 17 августа».
Итак, благодаря графику, который висит на стене в коридоре, нам удалось познакомить читателей почти со всеми героями предстоящего повествования. И даже более того, назвать лиц, не имеющих к этому повествованию никакого отношения.
Имеются, однако, и упущения. Так, например, не был упомянут бухгалтер промысла Бородай, а о бухгалтерах забывать никогда не следует. Не упомянут и плановик Инихов, а ведь он существует — и в графике, и в жизни.
Забыта и конторская уборщица тетя Нися. О ней, о тете Нисе, часто забывают. Об этом, к примеру, свидетельствует такой факт. В прошлом году тетя Нися брала отпуск в декабре. И в нынешнем году, судя по графику, отпуск ей отвели тоже в декабре. По забывчивости, наверное. А может быть, тете Нисе самой очень нравится брать отпуск именно в декабре?
2
Светлана обещала быть дома в семь. Глеб Горелов пришел к семи. А дверь заперта.
В коридоре много дверей, и все разные: одна обита войлоком, другая клеенкой, третья ничем не обита. На одной — ящик для писем, на другой — кнопка звонка, а на третьей нарисована мелом смешная рожица. Некоторые двери приоткрыты, некоторые даже распахнуты настежь.
Но та дверь, в которую постучал Глеб, заперта.
Он вернулся на крыльцо, сел на ступеньку, скрестил руки на коленях и стал ждать.
Закатное солнце било из-за леса в глаза: дом, в котором жила Светлана, стоял на самом краю поселка, и сразу же за ним начинался лес. Закатное солнце било в глаза, било в оконные стекла — стекла пламенели. Поэтому, если бы даже Глеб обратил внимание на окна, в них он ничего бы не увидел. Но он не обращал внимания на окна.
А из окон на него обращали внимание. Из многих окон, выходящих на закат, смотрели обитатели дома. Всем было очень любопытно, что вот он — механик Унь-Ягинского промысла Глеб Горелов — пришел к Светлане Панышко, старшему геологу. Пришел, дома не застал, сидит на крыльце — ждет.
И казалось бы, что тут любопытного? Не первый раз он приходит, и ждет не первый раз. Всему поселку давно известно, что Глеб Горелов разошелся с женой, оставил ее с детьми, алименты платит, а теперь ухаживает за Светланой Ивановной, ходит к ней. Все равно — любопытно: смотрят из окон.
Но Глеб не обращал внимания на окна.
Он сидел на ступеньке крыльца, скрестив руки на коленях, и в задумчивости исподлобья глядел на лес.
В лесу было темно, неуютно, сыро. Поутру обычно казалось, что лес отступает от поселка, отодвигается, отходит, а к ночи наоборот — что лес подступает, надвигается на поселок, сжимает его глухим кольцом.
Еще долго над грядой леса торчали спицы солнечных лучей. Но вот и они укоротились, поблекли, исчезли. В окнах зажегся электрический свет и квадратами лег наземь. Послышалась разноголосая — не в лад — музыка: это в квартирах включили приемники, проигрыватели, патефоны завели.
Линючий пес прибежал откуда-то с высунутым языком, обнюхал ботинки Глеба, на всякий случай дружелюбно повилял хвостом и, тоненько заскулив, проник в дом — проголодался, должно быть, бедняга.
А из дома вышел толстый кот в белых чулочках, огляделся, спросонья зевнул и, задрав хвост, неторопливо зашагал куда-то по своим делам.
Глеб Горелов взглянул на светящийся циферблат: половина девятого.
И тогда за углом, на дощатой тропинке, послышался отчетливый стук каблуков. Знакомые шаги — они так же знакомы, как бывает знаком голос.
Светлана появилась из-за угла. В руке чемоданчик.
— Ты ждешь? Давно? Извини…
Замок, прищелкнув языком, отомкнулся. Светлана зажгла свет, чемоданчик положила на стул и снова сказала:
— Извини, пожалуйста.
При этом она пытливо, озабоченно взглянула на Глеба.
— Ладно, — кивнул Глеб.
— Я у Серафимы Семеновны была, шила. У меня ведь швейной машины нет, так я у Серафимы Семеновны уже неделю шью. Нужно было закончить.
— Ладно, — повторил Глеб. — Ты когда едешь?
— Завтра.
— Завтра…
— Да. Уже отпускные получила, взяла аккредитив. Завтра… А что?
— Ничего.
Светлана снова взглянула на Глеба — опять озабоченно, даже виновато.
А чем она перед ним виновата? Тем, что едет в отпуск? Но ведь все ездят в отпуск… Что она едет, а он остается? Но им по графику отведены отпуска в разное время. Ей в июне, а ему в октябре. Конечно, если бы они были, допустим, мужем и женой, то им постарались бы дать отпуск в одно и то же время.
Но они не муж и жена.
А кто они друг другу? Об этом, наверное, нужно соседей спросить. Уж те расскажут. Соседям-то, надо полагать, об этом все досконально известно. Куда больше, чем известно им самим — Светлане и Глебу…
А кто они друг другу? Может быть — никто?
Неправда. Чем же тогда озабочена Светлана Панышко? Почему она все-таки чувствует себя виноватой перед ним — перед Глебом?
Ей это самой удивительно. Впрочем, пустяки… Просто она едет в отпуск, едет на юг, отдыхать. А он остается здесь, на Севере, остается в Унь-Яге, остается работать. Ну еще вполне возможно, что, оставшись здесь один, он станет скучать по ней. А может быть, и она, там, на юге, будет скучать без него. Это тоже вполне возможно…
И вообще, когда у человека такой удрученный вид, когда волосы склоненной его головы так печально — прядь за прядью — падают на лоб, очень трудно, почти невозможно не почувствовать себя виноватой.
Светлана подошла к Глебу и легким движением пальцев смела с его лба эти темные, просыпавшиеся пряди. И — будто тем же движением — смела с его лица печаль. Глеб улыбнулся ей: проясненно, благодарно — хорошо улыбнулся.
— Хочешь, покажу тебе, что я сшила?
Она раскрыла чемоданчик. Вынула оттуда что-то полосатое, потом что-то голубое, а потом что-то прозрачное. Подняла прозрачное.
— Капрон, — пояснила Светлана. — Ну, как?
— Здорово… — похвалил Глеб. — А это что? На окна?
— Олух царя небесного. Это платье. Вечернее.
— А-а…
— Много ты понимаешь! — продолжала сердиться Светлана. — Ничего ты не понимаешь… И вообще так платья не смотрят.
Минуту поколебавшись, заявила:
— Погоди-ка…
Она распахнула дверцу шкафа — едва ли не всю комнату на две половины перегородила эта дверца. В одной половине, за столом, остался сидеть Глеб Горелов. В другой половине — за дверцей — была Светлана. Там зашелестел, заскользил шелк.
Глеб Горелов курил папиросу и смотрел на дверцу. Между дверцей шкафа и полом оставалось пространство. И было видно, как хлопотливо топчутся, как плавно поворачиваются на каблуках ноги. Ступни малы и узки, а пышный подъем выступает из туфли. Щиколотки полны, но кажутся стройными, переходя в упругие, с выпуклыми мышцами икры. Видеть дальше мешает дверца.
Однако Глебу Горелову кажется, что он видит сквозь эту дверцу, угадывает за ней все. Все, что ему не видно и неведомо. Крутые, величаво-спокойные бедра двадцатисемилетней девушки. Ничем не стесненную, округлую талию. Ровно дышащую грудь. Пологие плечи. Статную шею.
Глеб стряхивает пепел папиросы куда-то мимо пепельницы.
Ему кажется, что он видит сквозь дверцу шкафа ее лицо. Очерченное с грубоватой нежностью, сероглазое. Губы мягкие, свежие. Тяжелый узел русых волос на затылке.
Такая она — Светлана Панышко, Светлана Ивановна. Все в ней покойно и плавно, бестрепетно.
Дверца шкафа, скрипнув, затворяется. Светлана стоит перед ним в шуршащем белом платье. Юбка щегольски топорщится, вырез у шеи глубок, узкий рукав, оставляя плечо нагим, плотно охватывает запястье.
Она делает шаг навстречу, поворачивается, как в танце — рука на отлете, другая придерживает юбку. Еще поворот, шаг назад, полупоклон и — встала прямо.
Черт его знает, отчего любой из женщин присущ этот талант встать и сесть красавицей, повадка королевы и профессиональный жест манекенщицы? Впрочем, не любой, не каждой… Но эта — умеет.
— Ну?
На лицо Светланы Панышко — торжество. Ах, как она счастлива! Она сама, своими руками, хотя и на чужой машине, сшила вот это несравненное платье.
Ах, всего-навсего полвека назад она, эта русская девушка — затворница, чернавка, воительница, — без колебаний, без жалости ножницами обрезав косу, рвалась из кухарок, из швей, из маменькиных дочек в курсистки, лбом прошибала стены, ежилась от оскорблений и — ликовала безмерно, заполучив диплом: она — врач, она — агроном, она — человек!
И вот, полвека спустя, она, эта русская девушка — одна из сотен тысяч, — как на обыденность, как на правило, как на само собой разумеющееся смотрит на свой диплом инженера и бесконечно горда, если умеет сама себе сшить нарядное платье. И пройтись в нем павой. И даже обо всем этом не подумать.