Постижение смысла - Мартин Хайдеггер

существовать затенение пра-бытия тенью суще-бытующего, а потому и всякое постижение пра-бытия должно потому набраться смелости происходить под не одним покровом – под покровами сущее-бытующего и активной занятости им.

Мыслительское[21] вы-рас-спрашивание бытия – как со-бытие-с-бытием – может начаться только как [слоисто-]историчное продумывание истории бытия, а оно, в свою очередь, будет вынуждено свестись к некоторому рассмотрению западной метафизики – в неприглядно-невзрачном историческом (historisch) виде. И сама эта история (Historie) удовольствуется «обработкой» отдельных «работ» и трудов, предпринятых, как кажется, случайно, поскольку совокупное изображение всего в целом слишком уж выпадало бы из ряда, бросаясь в глаза – и было бы к месту только там, где профессионально занимаются историей философии как одним из видов работ среди многих. Наоборот, толчком к постижению смысла должно бы быть то, что кажется случайным и мозаичным. Имеющее такую форму осуществление его никогда не может проистекать из какого-то расчета, сделанного наперед, но должно быть определено стремлением совладать с сомнительностью пра-бытия посредством постановки достойных вопросов – и должно быть определено только этим.

Историческое (historisch) представление подразумевает и постоянно наталкивает на мысль о том, что оно должно завершиться чем-то исторически действенным. Однако, мыслительское постижение смысла осмысляет единственно то, что есть, то, что бытийствует: бытие не нуждается в действии. Историческая (historisch) видимость мышления прежде всего лишает его наиболее глубоко присущей ему самому и единственной необходимости – и втискивает его в расхожие формы рассмотрения прошлого «духовных явлений». Будучи затенено и прикрыто такими формами, мыслительское постижение неброско и незаметно – почти как безразличное любопытство к по отношению к былому. Однако это – необходимо; ведь каждый явный выход на передний план какой-нибудь «философии» тотчас же приводит в круг публичного рассмотрения публичный круг рассмотрений некоторое «мировоззрение», да, к тому же, всего лишь только выдуманное – измысленное. Этот круг публичного рассмотрения делает отвращает мышление от подлинных вопросов. Тем не менее, без такого «проявления на переднем плане» при историческом припоминании-вынесении в современность не обходится.

Для мышления, в процессе осуществления которого вопрошание должно быть направлено на постижение смысла, не существенно, удается ли ему твердо установить то, что доныне было неизвестно; не существенно, удалось ли обрести что-то такое, что может как-то послужить «жизни», не существенно, не существенно, удается ли достигнуть свободной от противоречий объяснимости Всего Сущего; не существенно, могут ли быть могут ли быть проведены направляющие линии для обретения верной ориентации и вынесения оценок; существенно лишь одно-единственное – событует ли себя само пра-бытие в его истине и, таким образом, вносит ли оно – как со-бытие – без-дно-основу в суще-бытующее и потрясает ли оно таким образом до основания всю и всяческую махинативность – контригру первоначала.

Все масштабы, определяющие вынесение суждений о философии, нарушены; она вынуждена, начиная себя снова, разворачивать борьбу за пространства господства наиболее сомнительного и наиболее достойного вопрошания впервые открывать борьбу за пространство власти сомнительно-достойного вопрошания. Лишь немногое иногда устоит перед сдержанностью пра-бытия меж интенсивностями-действенностями сущебытующего.

Как только философия начинает уже более не мыслить бытие предварительно – и только так! – как сущее-бытующее в аспекте его сущебытийности, но предварительно вспрашивается в истину пра-бытия, самопостижение ее, которое казалось всего лишь приложением к ней, только и сплетается воедино с ее сущностью. Философия называется так: «любовь к мудрости». Подумаем над этим названием, исходя из постижения сущности. Покинем круг представлений повседневности и круг представлений учености, круг озабоченности культурой и учениями о счастливом блаженстве. Тогда это название говорит: «любовь» – это воля, чтобы то, что любимо, существовало, обретя свою сущность и в соответствии с нею. Такая воля не желает и не требует, ничему не способствуя. Она только лишь, оценивая по достоинству, позволяет тому, что достойно любви, «становиться» как любимому, не создавая его. Это достойное любви называется словом «мудрость».

«Мудрость» – это сущностное знание, настоятельное вникание в истину пра-бытия. Эта «любовь» любит поэтому в одной-единственной пред-любви пра-бытие; то, что «есть» пра-бытие, и представляет собой любимое ею; на то, что есть, на его истину и его основоположение, направлена воля к сущностному знанию. Но пра-бытие – это пропасть безосновности.

«Воля», устремляющаяся к «этому» пра-бытию, не делает пра-бытие – провинуясь какому-то своевольному порыву – «предметом» стремления схватить его в представлении под влиянием жажды объяснения – «предметом», заполучив который в собственность, можно отставить его в сторону. Эта «воля» есть воля пра-бытия, в котором оно само со-бытуется в своей сущности.

Эта «воля» есть не самосильный-самовластный эгоизм и произвольный порыв; «воля» подразумевает здесь страсть, которая есть застывающее в ее определенности основное настроение вы-рас-страдывания насущной потребности крайней нужды в пропасти безосновности. Такое вы-рас-страдывание пребывает по ту сторону, как бездействия, так и обделывания чего-либо, оно ни терпит в чистом виде, ни бередит «страдание» – все это за пределами его. Это вы-раз-страдывание как таковое со-бытуется как та страсть к сущностному знанию, которая призвана и удерживается пра-бытием на указанном намеком-знаком пути решимости человека предаться подлинности истины пра-бытия на основе Вот-Тут-Бытия и нести на себе тяжесть этого выбора. Эта страсть есть готовность выдерживать тяготы ответа на вызов в споре, улаживая его – в каковом улаживании последний бог дает знать о местах своего пребывания.

Философия, всё же, не есть что-то, образованное человеком, а есть некоторый ход истории истины пра-бытия, в каковой истории с сущностью человека происходит обращение к пра-бытию и отвращение от пра-бытия: «философским» – я хочу сказать: закладывающим основу истины пра-бытия – прежде всего, собственно, выступает само пра-бытие: отказывающее себе во всяческой поддержке суще-бытующим искание своей основы, страстное стремление к расширению подлинного-собственного: проблеск сущности истины меж тем, что после грозы может найти себя как сущебытующее к сущебытующему – как только будет забыто о молнии.

Поскольку пра-бытие «философско», человек вынужден – так он адресован-призван пре-быть в пра-бытии как основание его возможной истории – отваживаться на философию и в ней – на постижение всего в целом. Подобное снимается только подобным в просвете его сущности.

Философия говорит не «о» чем-то; и ни «о» суще-бытующем в целом, и ни «о» пра-бытии. Она есть лишенное картин-образов сказывание самого «этого» пра-бытия, каковое сказывание не высказывает пра-бытие – скорее, оно сущит как таковое сказывание. Философия есть такое сказывание – либо она не есть вообще. Все остальное остается ученостью, обстоятельно проявляемою по поводу тех или иных обстоятельств, которая упустила себя в своем предмете, а потому она ни «использует с пользой» что-то в науке или привносит в нее что-то, ни в философии не касается когда-либо даже краем какого-то выбора.

Только наивысший масштаб из