Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

1976 г. утверждать, что миграция «значительно повлияет на советское общество» в ближайшие десятилетия[181]. Среднеазиатские планировщики пытались убедить Москву в том, что благодаря молодому и теперь уже хорошо образованному населению Азия могла бы стать идеальным новым местом для развития советской промышленности. Кроме того, развитие региона могло бы уменьшить миграционное давление на столицы европейской части СССР[182]. Несмотря на то, что центральным плановым органам эта идея казалась неплохой, «системе в конечном счете не хватило гибкости, чтобы скорректировать социальные и экономические цели своих избирателей»[183].

Численность кыргызов, таджиков, туркменов и узбеков, зарегистрированных в России, с 1970 по 1979 гг. увеличилась со 140 до 248 тыс. жителей[184]. Учитывая, что среди мигрантов большинство составляли граждане в возрасте до 30 лет, такой рост населения был, безусловно, важным фактором. Более того, он сопровождался еще и значительной неофициальной миграцией, о чем пойдет речь в следующих главах книги. На тот момент советские социально-экономические механизмы сдерживали дальнейшее движение на Север. Московские планировщики позволили руководителям колхозов нанимать больше рабочей силы, так что, несмотря на все возрастающее число сельскохозяйственных работников на Кавказе и особенно в Средней Азии, все они могли получить рабочее место и социальную поддержку. Различие в заработной плате между периферией и ядром в СССР было в разы меньше, чем в бывших европейских колониях и некогда имперских центрах[185]. Однако даже при этом сохранялась проблема: хотя в период с 1970 по 1979 гг. занятость в Средней Азии выросла на 35 %, численность населения трудоспособного возраста там увеличилась на 46 %[186].

Лидеры и экономисты среднеазиатских стран, столкнувшись с сокращением государственных инвестиций и помощи из Москвы, рассматривали более скромные перспективы развития своих республик. Советская общественность и политика считали местное население сельским по характеру и мировоззрению, поэтому государство направляло его на работу в сельскохозяйственные отрасли. Желание жителей Средней Азии работать в городах или в промышленных регионах, где привилегии доставались русскому населению, даже если эти предприятия располагались на их родных территориях, уменьшалось[187]. Несмотря на то, что на уровне государства и в академических исследованиях превозносились преимущества городской жизни, а уровень жизни в сельских районах снизился с сокращением инвестиций в 1970-х гг., некоторые местные интеллектуалы, такие как кыргызский писатель Тугельбай Сыдыкбеков, утверждали, что местное население должно оставаться в «родном» доме[188]. Бромлей в 1982 г. пришел к выводу, что городская жизнь и работа в промышленных областях так и останутся чуждыми для жителей Средней Азии, если они никак не связаны с национальными традициями[189]. В более позднем совместном с Ю. Арутюняном исследовании он будет утверждать, что узбеки, больше чем представители других национальностей, предпочитают «сельский» образ жизни. Ранние браки и большое количество детей также удерживали местных жителей от того, чтобы покинуть родные деревни и традиционный уклад жизни[190]. Культурные различия легли в основу стереотипов о южных регионах как месте, где все основано на чрезмерной коррупции, взяточничестве и кумовстве. Попытки экономических изменений, которые соответствовали бы демографическим сдвигам и извлекали бы из них выгоду, не увенчались успехом, поскольку «идея о том, что выходцы из Средней Азии живут совершенно по-другому, уже основательно укоренилась в умах власть имущих»[191]. Советские лидеры считали, что вряд ли жители Средней Азии будут усердно работать в городских или промышленных условиях, и потому гораздо эффективнее вкладывать государственные деньги в развитие Севера, где предприятия укомплектованы более продвинутым населением.

С конца 1970-х гг. общесоюзное неравенство между распределением населения и экономическими возможностями регионов стало предметом повышенного беспокойства советских плановых органов. Усилился дефицит рабочей силы на Дальнем Востоке, где осуществлялось много важных проектов по добыче полезных ископаемых. Центральное статистическое управление подтверждало, что страны Средней Азии, где объемы производства и производительность труда и так отставали от общих, не в состоянии справиться с приростом населения: рождаемость выросла в среднем на 3,9 ребенка на одну семью[192]. Колхозная и совхозная практика найма большего числа рабочих, чем необходимо, породила явление, которое советские ученые назвали «скрытой безработицей»[193]. Избыток ручного труда привел к недостаточному уровню эксплуатации сельскохозяйственных машин, а ведь машинный труд должен был стать основой советской модернизации на Юге[194]. Советские экономисты скептически отнеслись к идее о том, что выходцев из Средней Азии можно направлять в регионы с дефицитом рабочей силы, учитывая их мнимую приверженность «традициям». Вносились проекты в области демографии, направленные на решение проблем с уровнем рождаемости. Они должны были дестимулировать рост рождаемости у жителей Средней Азии и в то же время способствовать демографическому росту славянских и балтийских народов СССР, однако такие проекты натолкнулись на практические возражения. Кроме того, разработчики опасались возможных обвинений в расизме. Увеличение демографического и экономического неравенства казалось неизбежным без существенного уровня миграции с непредсказуемыми последствиями, если молодое, динамичное население сместит центр тяжести на советский Юг[195].

Когда в 1970-е гг. уровень добычи хлопка и других сельскохозяйственных продуктов в Средней Азии снизился из-за обработки пестицидами и плохого качества почвы, Государственный комитет по труду и социальным вопросам приступил к действиям. Он приложил усилия, чтобы зачислить большое количество выходцев из Средней Азии в профессионально-технические училища (ПТУ) по всему СССР и привить им навыки в сфере услуг и промышленном секторе экономики[196]. Однако реакция населения была вялой, несмотря на продвижение идеи через государственные средства массовой информации, включая рекламу в местной прессе[197]. Государство также столкнулось с трудностями при устройстве выпускников на предприятия, где требовалась рабочая сила, в первую очередь на промышленные площадки или в новые города Сибири или Дальнего Востока, где пока еще не было ни хороших условий, ни связи с родным домом[198].

По мере того как усилия властей терпели неудачу, выстраивались неформальные сети связей с теми, кто уже переехал в Ленинград и Москву – столицы оставались самыми желанными местами для посещений или для поселения там на короткий или длительный срок. Туристы, студенты и другие, вернувшись из центра, рассказывали о качестве жизни в двух столицах. Москва была «маршрутом номер 1» для подавляющего числа советских граждан, веривших, что «все дороги» ведут в Город[199]. У выходцев с Кавказа прочные связи в двух столицах были установлены еще со сталинских времен, в том числе в сферах продовольствия, услуг и в других профессиональных отраслях[200]. Неформальные сети стали играть важную роль в стратегиях социальной и профессиональной мобильности. Хотя в планы режима не входило перенаправление жителей Кавказа куда-либо, внутреннее экономическое положение региона ухудшилось в