Моя любимая сказка - Ксандр Лайсе

— Вот видишь, совсем не больно — улыбнулся я.

— Всё равно тяжело… — Ярослава вздохнула — Всё время боюсь, что-нибудь случится.

Сегодня она решила пересилить свой страх и впервые за много лет заставила себя сесть в машину.

— Вот так и преодолевают фобии. Это называется — «метод погружения».

Ярослава дышала так, словно только что прокатилась не по обычной улице, а сделала круг на «американских горках». В глазах застыли слезы. Я протянул руку и погладил ее по голове.

— Яр.

— Просто, — ее губы слегка задрожали, — мои родители. Они погибли в аварии. Мать решила навестить в Воронеже сестру. Юбилей был. Мама и папа ехали на машине, а дальнобойщик уснул за рулём… И, — я видел что сейчас она заплачет. И что делать, что говорить? Никогда не знал, как вести себя в таких случаях. Но она просто и непосредственно обняла меня, уткнулась мне в грудь и затихла. Затем подняла на меня уже сухие глаза.

— Я в порядке. Пойдем. Знаешь. Наверное, я не смогла бы поехать… Если бы за рулём был кто-то другой…

Зонта не было. Но дождь, казавшийся сильным из салона, на деле оказался лёгкой осенней моросью.

Я оглянулся назад. Среди современных импортных авто моя «пятёрка» смотрелась даже как-то экзотично. Извозчичий полок среди «лендроверов» и «тойот».

Дождь зарядил в полную силу как раз в тот момент, когда мы скользнули под арку. Я был прав: на Никитской — ни местечка. Две тёмных стенки вдоль тротуаров.

— Смотри, — сказал я — И они все — сюда! Если повезёт, сможем удобно расположиться на своих ногах в районе последнего пролёта лестницы.

Ярослава недоверчиво кивнула, а потом засмеялась. Влажная потемневшая прядка перечеркнула её лоб. Конечно, пошутил. Народу в зале оказалось куда больше…

Если бы один из зрителей расположился на люстре — я бы не удивился. Чего там, просто занял свободное место. Яра нашла мою руку и накрыла её своей. Тёплая, нежная ладошка… Мы сидели почти в самой середине, возле прохода. Третий или четвёртый ряд. Когда мы только вошли, во всём зале пустовали лишь эти два кресла. Словно ждали именно нас.

Ведущая, вплывшая на уставленную специальными ко́злами сцену, обозревала публику с нескрываемым презрением. С наших мест было хорошо видно выражение её глаз: «Господи, ну почему опять сделали бесплатный вход?!» Видимо, потёртые джинсы не совпадали с её представлениями о таинстве музыки. Шум стих резко, будто выключили звук. Видимо, это кое-как примирило служительницу муз с внешним видом ценителей прекрасного, и она объявила начало. Кэйко Ивахори[11], Япония.

Ведущая исчезла. На её месте возникла тонкая миниатюрная японка с шапкой густых курчавых волос. Её ног не было видно из-под длинного кимоно, поэтому она не шла, а скользила по сцене. Перед собой она держала длинный деревянный ящик, похожий на половинку бревна, оснащённый огромным количеством струн. Зал взорвался.

Слегка даже пошатнувшись, женщина опустила кото — разумеется, это и был (было?) кото — на ближайшие к краю сцены козлы. Опустилась на колени перед получившимся сооружением и коротко поклонилась залу. Похоже, ей было всё равно, во что одеты её слушатели. Аплодисменты не смолкали. Только после второго поклона хлопки постепенно стихли. Она медленно положила пальцы на струны и застыла причудливой восковой куклой.

Я не уловил мгновения, когда родился первый звук. Странный, нездешний звук. Мне показалось, что женщина не пошевелилась. Звук проплыл над рядами кресел и исчез, растворился где-то на лестнице. Ко второму, более громкому звуку я уже был готов. Теперь я успел разглядеть: правая рука женщины чуть заметно шевельнулась, левая, движущаяся как у гусляра, нажала на струну.

Только сейчас я понял — госпоже Ивахори очень много лет! Её руки. Отсюда их было хорошо видно. Узловатые, мужские руки. Обладательница таких рук могла быть, кажется, домработницей, маляршей… Но — никак не музыкантом!

Звуки уже не прерывались. Теперь они начинали вспархивать стаями, гоняться друг за другом и даже играть в прятки. Прятки? Да… Но всё равно — в основе оставался один звук. Каждый из этих звуков был один.

Я подумал, что тут они совсем чужие. Не в этом зале, и даже не в этом городе, а вообще — на земле. То место, откуда они пришли — что это? Древние легенды? Тончайший мир призраков, скользящих незамеченными среди нас?

Я смотрел на руки женщины без возраста, на руки, которые единственные выдавали её возраст… Удивительно, как я сразу не понял?! Это же не руки! Это — сосновая ветка, раскачивающаяся на ночном ветру. А сквозь неё просвечивает белая, как тончайшая рисовая бумага, луна. Рядом журчит вода. Родник? Прозрачная струйка сбегает по сосновым корням, унося с собой пожелтевшие старые иглы. Одна раздвоенная иголка зацепилась за выступ и завертелась в потоке. Ни день, ни ночь. Вот смеётся девочка, но в глазах её стоят слёзы. Красно-зелёная птица раскачивается на гнущемся стебле тростника. Длинные зелёные листья трутся друг о друга. Вода уже не течёт. Она раскачивается в деревянном ведре в такт шагам. Скрипит верёвка. Ящерица цвета красной меди внимательно смотрит на что-то за моим плечом. Я не могу обернуться. Я смотрю куда-то рядом с ящерицей. Что это? Какие-то фигурки из бумаги плывут по воде. А над ними вращается неопределённого цвета фонарь. Бумажный фонарь с живым огнём внутри. Бумага и огонь — они ненавидят друг друга. Но они — вместе. Здесь и сейчас. Это не бумажные фигурки! Это какие-то корабли! Просто я смотрю на них с такой высоты, с которой всё в этом мире кажется игрушечным. И они тоже. Лица нарисованы. А если присмотреться — видно, что нарисованы они на плоских бумажных листах, повторяющих их контуры. Они стоят в несколько рядов, не загораживая и не касаясь друг друга, только кажется, будто все они — на одном огромном листе. А это кто? Кто-то тёмный в широкой бамбуковой шляпе мелькает между ними с фонарём в руке… Какая разница? Мне всё равно. Только бы ещё раз увидеть сосновую ветку, заслоняющую луну, смеющуюся девочку со слезами на глазах, и круглую птицу на стебле тростника… Особенно — девочку… Она… Куда она смотрела? На зелёные луга, неведомо зачем расчерченные туда и обратно полными воды каналами? Нет. Там гнутые мостики, над каналами горят фонари. Нет. Может, сюда? Сюда? Здесь — нарисованная бумажная комната… Нет. В этой нарисованной комнате есть живая рука, раскрывающая веер… Нет. Веер раскрывается каждый раз. Нет. Куда? Конечно! Это — маленький домик, возможно, даже часовенка. Маленькая часовня у водопада, неподвижно скользящего прямо сверху. Камни здесь глядят из воды, словно у них есть лица. А между стволами замерли узкие белые фигуры с красными полосами на щеках, с которых свисают тонкие кисточки. Узкие белые обнажённые фигуры. Замерли такими, какими их застал мой взгляд… Только не отвернуться! Смотри! А взгляду хочется вернуться в нарисованную на бумаге комнату, где веер раскрывается всякий раз… Нет! Не дай им пошевелиться! Если ты отвернёшься, девочка снова будет плакать… Только не шевелиться… Не…