Фрагменты сожалений - Сергей Блейк

с начала июня – а уже был октябрь – во сколько бы он ни засыпал, сон каждый раз отнимал у него не меньше четырнадцати часов. В последний раз тринадцати часов ему хватало только прошлой весной. А ведь года три назад максимальным показателем был отрезок в одиннадцать с половиной, семь лет назад – чуть больше восьми.

– Хорошо бы. – Теперь можно было и улыбнуться. – Ко мне сегодня никто не приходил?

– Нет, к сожалению, – вздохнула медсестра, – сегодня тебя никто не навещал. Но ты не расстраивайся. И подожди немного, я сейчас принесу тебе завтрак. Если б знала, что проснешься так скоро, не пришлось бы снова бежать вниз, хах!

– Да, хорошо.

Она поспешно вышла в коридор, и он слышал отдаляющийся стук ее туфель. Вернулась через десять минут, а когда поставила поднос с манной кашей, двумя кусочками белого хлеба, наполненным водой стаканом и бокалом горячего чая на тумбочку, Дима поблагодарил ее и сказал:

– Я хотел бы видеть ее. Почему она приходит только тогда, когда я сплю?

Медсестра посмотрела на него, и было ясно, что она не сразу поняла, о ком речь, однако быстро сообразила, но ничего не ответила, а только раскрыла рот.

– Попросите ее, чтобы она приходила в те часы, когда я бодрствую, – попросил Дима. – Пожалуйста.

– Понимаешь… – замялась она, пальцами потирая тыльную сторону кисти, – мы сказали ей об этом. Правда. Но она ответила, что еще немного стесняется, не готова пока к тому, чтобы ты ее увидел. Я уверена, что в скором времени она наберется смелости, и вы сможете с ней поговорить.

Опустив взгляд, смотря в изножье кровати – выкрашенная белой краской, но сплошь исцарапанная сталь, – он понуро произнес:

– Да, надеюсь на это.

Женщина выудила из кармана два блистера, выдавила в ладонь таблетки и протянула их юноше:

– Вот, запей их водой. И приятного тебе аппетита.

– Спасибо, – сказал он, принимая лекарство (или плацебо).

Более ничего не говоря, медсестра вышла из палаты, и Диму осенило, что, когда она вернется за подносом с посудой, неплохо было бы ее попросить принести чистые листы бумаги и цветные карандаши.

– Это хорошо, что ты решил занять себя таким интересным делом, – проворковала она, когда, избавившись от подноса с грязной посудой, принесла все необходимое для рисования. – Ты, помнится, давненько не рисовал. Все же неспроста, видимо, сегодня проснулся пораньше.

– Да, вы правы, – кивнул юноша, не сдерживая улыбки; ему и не приходило в голову связать эти два, казалось бы, незначительных события.

– Тогда оставлю тебя наедине с бумагой и фантазией.

– Спасибо.

Рисовал он за тем же столом, за которым трапезничал, если не находился в кровати (что чаще всего бывало по пробуждении). Стол – четыре ножки да столешница, без излишеств, зато дубовый – стоял в противоположном от кровати углу комнаты, и такой же простенький стул со спинкой всегда был аккуратно задвинут под него. Медсестра заботливо уже разложила все на столе, Дима в тапках прошаркал к нему и, выдвинув стул, уселся.

Рисовал он не ахти как, ведь и учиться ему было не у кого, и отдавал этому делу, говоря откровенно, достаточно мало времени. Хотя порой у него возникало желание попросить принести ему какой-нибудь самоучитель в книжном формате, но каждый раз желание отпадало сразу же, стоило только представить, как почти все свои силы он начнет отдавать на то, что в конечном счете не увидит жизнь дальше больничной палаты. Но рисовать ему нравилось – так он мог визуализировать свои мысли, образы из воспоминаний или фантазий, создавая зачастую понятные ему одному каракули. Он не придавал этому значения и, похоже, даже не замечал, но большинство его работ сквозили тоской и грустью – иногда едва уловимыми для глаза постороннего, иногда кричащими с поверхности листов.

Что же ему нарисовать на этот раз? Незаточенным кончиком простого карандаша он почесывал висок, генерируя идеи для предстоящей незамысловатой работы. Перво-наперво на ум пришли родители, которых он совсем не помнил. Снова. Должно быть, уже с десяток листов им изрисованы портретами мамы и папы, на каждом из которых они по-разному выглядели. Отложив в сторонку затею, он перешел к другой теме – природные пейзажи. Однако поймал себя на том, что для того его настроение было совсем неподходящим. Ежели только изобразить черное небо и смерч, сметающий на своем пути жилые дома, автомобили и людей. Или нет? Но что же тогда? Резцами прикусив карандаш, пальцами барабаня по столешнице, он, разворачиваясь на стуле, осматривал комнату, и, когда взгляд остановился на подаренной книге, его озарило. Девушка! Он мог попробовать изобразить ее такой, какой себе представлял.

Еще немного поразмыслив, подыскивая и другие идеи, которые могли бы посоперничать с уже одобренной им, и в итоге отметя их все в сторону, он приступил к занятию. Аккуратно, сосредоточенно он выводил линию за линией, начав с овала лица. Именно лица он любил меньше всего рисовать, так как они давались ему труднее чего бы то ни было остального и почти всегда получались какими-то невыразительными и асимметричными; порой он и вовсе отказывался их изображать. Глаза, нос, губы, тени – с этим он, наконец, закончил, с десяток-другой раз прибегнув к помощи ластика, крошки которого сдувал во все стороны. Подточив карандаш, продолжил с шеи и плавно перешел к плечам и туловищу, что было для него гораздо легче. Портрет обрывался на уровне груди, и Дима, изобразив контуры футболки, вернулся к голове девушки, но уже для того, чтобы нарисовать волосы: в его представлении она собирала их в хвостики, стягивая резинками и оставляя лоб открытым. Закончив с этим, юноша отложил карандаш и рассматривал свой труд. Что-то его не устраивало, но что конкретно – понять ему удалось не сразу, и только потерев подушечками пальцев свою бровь, он догадался, что дело в их отсутствии на нарисованном лице. Поэтому вновь взяв карандаш, он нарисовал их – в меру густыми, красивой формы, – а заодно и ресницы. Оставалось оживить портрет цветными карандашами. Светло-розовым, почти без нажима, он разукрасил кожу, темно-синим – футболку, глаза – зеленым, не затронув блики, волосы – коричневым, резинки – зеленым, а брови обвел черным.

Когда Дима закончил работу, время на часах уже близилось к трем. Подняв