Графоманы - Владимир Хлумов

Проступили на стене две полосы - желтая и зеленая. Потянулась неровная линия вверх, закругляя овал лица подростка. Но она была нарисована не одним махом, как рисуют профессионалы, а многими тщательными усилиями, будто рисовавший очень хотел, чтобы получилось похоже, и все боялся, что не успеет запечатлеть. Самодельный уголек, краешек обгоревшей сосновой щепки, потрескивая и осапыясь, оживал на стене щемящей проекцией неустанно терзавшего душу автора видения. Глаза мальчика, образованные двумя опрокинутыми навстречу друг другу сегментами, казались подведенными как у актера немого кино и источали последнюю горькую мысль еще живого существа. Уже накинута на шею кривая черная полоса, уоходящая под потолок. Наверное, что бы ее дорисовать, пришлось тащить с кухни стол, а потом еще и подниматься на ципочки, опираясь рукой на стену. Толя заметил отпечаток ладони инженера, запачканной угольной пылью. Пока черная полоса не вытянулась в прямую отвесную линию, еще можно было о чем-нибудь порассуждать, поспорить, поговорить о каком-нибудь высоком искусстве, помечтать о красоте и истине, или, например о всемирном тяготении. Но неужели не побороть это вездесущее земное притяжение? Неужели не остановить природное влечение тяготеющих масс? Неужели наступит многословная тишина, вечная спутница самоубийц? Неужели никто не зашевелится, не встанет с места, не приподнимится и не заорет дурным хриплым голосом? Неужели сотрется еще одно имя, еще одна человеческая веточка, еще один волшебный узелок, связующий невидимую нить, протянутую в будущее людское братство?

1987г.

О вреде дурных привычек

Профессор и ученый, Петр Семенович Суровягин не боялся смерти. Не из-за храбрости, хотя в загробную жизнь не верил совершенно, а просто, как все нормальные люди, о смерти старался не думать. От того жизнь ему представлялась увесистым куском пространства и времени без определенных резко очерченных границ. В глазах окружающих Петр Семенович представлялся весьма умным человеком. Сам же Суровягин себя не жаловал. Он прекрасно видел все свои недостатки и не только внешнего физического свойства. Уже это одно характеризовало профессора самым что ни на есть точнейшим, или как он любил выражаться, прецизионным образом. Не каждому дано видеть себя в истнном свете, для этого, согласитесь нужен определенный уровень. К счастью, а может быть как раз наоборот, к несчастью, он обладал этим уровнем.

Почему к счастью? Да потому, что обладая трезвым умом и цепкой памятью, Петр Семенович неуклонно шагал по жизни, умело обходя воздвигаемые ею хитроумные препятствия. Его автобиография нарастающей поступательной мощью служебных достижений напоминала красочные диаграммы роста валового продукта. Ответственные работники, проверяющие выезжающих за границу, радостно плакали, читая эти откровенные строки, написанные немного старомодным витьеватым подчерком. Коллеги его уважали, о чем он неизменно сам же указывал в своих характеристиках, и это подтверждалось хотя бы тем, что за глаза Суровягина никто не называл никаким дурным словом. Более того, сослуживцы говорили о нем уважительно, неизменно отмечая многие положительные качества. В общем, служебное благополучие Петра Семеновича проистекало из его характера самым счастливым образом.

Почему к несчастью? Увы, Петр Семенович страдал полным отсутствием способности к собственным оригинальным идеям, что прекрасно осознавал. Нет, конечно, некоторые мелкие идеи у него были и, кстати, он великолепно их применял на практике, но их было так мало и были они столь невесомы, что абсолютно не могли способстовать его научной деятельности. Слава богу, Суровягин не выпячивал недостатки наружу, но с лихвой компенсировал их лошадинной работоспособностью и ослинным, в лучшем смысле этого слова, упорством. Не одни штаны были просижены над кандидатской и докторской диссертациями. Довольно рано достигнув высокого административного положения, Петр Семенович приступил к руководству научными кадрами и в них воспитывал аналогичный стиль работы. При этом он добился весьма ощутимых результатов. Но вот чего не мог терпеть Суровягин в своих подчиненных, так это малейшего намека на самостоятельное мышление. В молодости он даже сильно страдал, когда встречал смышленного человека, всячески пытался уязвить, чем-то поддеть, нарываясь на шумную ссору. Когда скандала не получалось, он страдал вдвойне, униженный равнодушием соперника. Его настигала бессоница и ночи напролет приставала к нему, требуя внимания и ласки. С годами болезненное отношение к смышленным людям прошло, но неприязнь осталась. Теперь, если кто-либо в его присутсвии положительно заговаривал о талантливом ученом, он иронически усмехалася и приводил нечто скабрезное из его биографии, называя коллегу легкомысленным анархистом, себялюбцем или просто коньктурщиком. В общем, ничто так неизлечивает душевные раны, как высокое административное положение.

Был обычный мартовский день. Петр Семенович бодро шагал на работу. Он любил вот так вот, запросто, пешочком идти в институт, не медленно не быстро, перебирая в уме приятные текущие и предвкушая новые, не менее приятные, события. За каких нибудь пятнадцать-двадцать минут он проживал их по нескольку раз, подавая в каждом случае под новым углом зрения. А радоваться было чему: это и свеженькая корректура новой монографии, над которой он просидел весь вчерашний день и с удовольствием полистает и сегодня, и воспоминание об одном весьма многозначительном знаке внимания со стороны некоторой особы, так долго не замечавшей его намеков, и сладостное предчувствие надвигающегося юбилея, и конечно, самое яркое, немного пугающее, ожидание близких выборов в академию наук. Да и мало ли что могло еще обрадовать Петра Семеновича, так ловко прыгающего по едва оттаявшей весенней дорожке. Природа, а вместе с ней и Петр Семенович Суровягин, готовились к пробуждению жизни.

Но жизнь, к сожалению, состоит не из одних праздников. В ней имеется большое количество мелких и крупных неприятностей. Особенно мелких. С такой вот мелкой, как показалось профессору вначале, неприятностью, он столкнулся этим ранним мартовским утром.

В рабочем кабинете, на столе, под небольшой кучкой циркулярных бумаг с приглашениями принять участие в различного рода заседаниях, среди серых отечественных и легкомысленно шикарных заграничных конвертов возлегала толстая, цвета грязной охры, заказная бандероль. Она сразу не понравилась профессору. Первое неприятное впечатление услилось после того, как он прочел на подколотом квадратике бумаги написанное директорской рукой: "Профессору П.С.Суровягину, для рецензии".

Опытным взглядом профессор скользнул по адресу отправителя, написанному крупным детским подчерком и немедленно заключил: графомания. За долгую научную жизнь он десятки, сотни раз сталкивался с такого рода продуктом народного творчества. Чтение всей этой белиберды отбирало уйму времени и не приносило никакого эстетического наслаждения. Конечно, давно прошли те времена, когда ему самому приходилось читать все это от корочки до корочки. Теперь этим занимались его сотрудники из тех кто помоложе. Но все же окончательно от ответственности уйти было нельзя. Среди авторов великих домашних открытий попадались не просто настойчивые, а беспрецедентно настойчивые люди. Получив справедливый разгромный отзыв, они не только не успокаивались, но наоборот, с удесятеренной энергией бросались на институт, а то и гораздо выше. Во все возможные инстанции, вплоть до центрального партийного аппарата, летели письма, исполненные горечи и боли за несправедливый зажим бюрократами-профессорами эпохального научного открытия, имеющего, быть может, ни много ни мало стратегическое оборонное значение для нашего отечества. Естественно, сверху вниз снежным комом сваливались категоричные указания рассмотреть, разобрать, публично заслушать, обсудить и проч. проч. И вот затевалась многодневная волокита дискуссий, семинаров, советов, в том числе и ученых, и все вокруг - какой-нибудь единой теории спиральности галактик, циклонов, социальной истории и придорожного плюща. Теории неизменно подтверждались неоспоримыми доказательствами, которые, как правило подкреплялись установлением телепортического контакта с правительством коммунистической марсианской республики.

Все это Петр Семенович прекрасно понимал и собственоручно проверял и правил рецензии перед отсылкой. За многие годы был даже выработан специальный стиль ответов графоманам, напоминающий ответы на просьбы дальних родственников приехать погостить недельку-другую.

Профессор перечитал фамилию отправителя - Богданов - и покачал головой. Фамилия ему тоже не понравилась. Петр Семенович вынул содержимое пакета и слегка оцепенел. Обычная рукопись, разве что, может поувесестее чем обычно. Но главная неприятность была в ее запахе. То есть вначале он еще не осознал, что резкий, внезапно появившийся запах сирени, неуместный для этого времени года, имеет своим источником заказную бандероль. Он даже оглянулся на дверь, потом посмотрел в окно, над которым нависали сосульки, и лишь потом принюхался к рукописи.