Страшные сказки Женщины в белом - Крис Пристли

оцарапал колено. — Хотите, чтобы вас в этом уверили. Вам хочется, чтобы существовало разумное объяснение.

Конечно, все сказанное ею — правда, и все же что-то в ее голосе заставило меня поежиться. Однако мне снова стало трудно сосредоточиться, поскольку усталость навалилась на меня с новой силой.

— Прошу прощения, но вы снова говорите так, словно все это произошло на самом деле, а не в рассказе, — сказал я. — Однако я всего лишь пытался понять героиню и возможный ход ее мыслей.

— Понимаю, — ответила Женщина в белом и замолчала.

Мимо моего лица лениво прожужжала муха и, словно пьяная, врезалась в оконное стекло. Она предприняла несколько попыток пробиться сквозь это препятствие и, не справившись с ним, снова принялась растерянно кружить по купе. Петляющая траектория ее полета даже несколько завораживала.

Муха села на голову спящего Хирурга и поползла по его лбу. Я, ухмыляясь, глядел на него, ожидая, что он вдруг проснется и станет смешно махать руками и бранить назойливое насекомое.

Однако, к моему растущему изумлению, муха продолжала путешествие по лицу Хирурга, а у него лишь едва заметно дернулась бровь.

Тем не менее этого было достаточно, чтобы убедить муху сняться с места, и она снова начала хаотично метаться по купе. Даже не взглянув на нее, Женщина в белом протянула руку и вынула муху из воздуха.

Она проделала это так аккуратно, что не исчезни насекомое, я бы, вероятно, ничего не заметил. По-прежнему не переводя взгляда, она раскрыла ладонь, и мертвая муха упала на пол.

— Терпеть не могу мух, — сказала Женщина в белом. — Пожалуй, пора бы и привыкнуть к ним, но увы.

Это был такой немыслимый поступок — в особенности для благообразной молодой женщины, — что я почти сразу засомневался в увиденном, к тому же мои веки снова тяжелели, и все вокруг расплывалось. Может быть, мне это померещилось? Что-то вроде видения моей мачехи. И все же вот она, муха, лежит на полу — мертвая. В этом нет сомнений.

Однако, вспомнив о мачехе, я снова почувствовал, что не засыпать и быть настороже почему-то жизненно важно. Нужно продолжать беседу. Нужно, чтобы мозг не переставал работать.

— Вы, кажется, не слишком сочувствуете героям ваших историй, — сказал я, отрывая взгляд от мухи. — Простите за откровенность, но это, пожалуй, немного неженственно.

— Да что вы? — Она приподняла брови. — Дорогой мой, вам еще многое предстоит узнать.

— Я лишь имею в виду, что женщины по своей природе более заботливы.

— И тем не менее вас раздражает, когда заботу проявляет ваша мачеха.

Я нахмурился.

— Пожалуй, я рассказал о мачехе слишком много. Но вы, конечно, согласитесь, что леди более предрасположены к тому, чтобы печься об окружающих.

— Возможно. Но девочки бывают довольно жестоки, знаете ли.

Я должен был признать ее правоту. Однажды мой хороший школьный друг пригласил меня к себе на пасхальные каникулы, и его сестра оказалась просто гнусной. С тех пор я опасаюсь девочек.

— Девочки бывают особенно безжалостны к другим девочкам, — сказала Женщина в белом. — Вы — мальчик, никогда в полной мере не сможете этого понять. А уж когда девочки вынуждены сосуществовать против собственной воли, например, в школе или когда один из родителей вступает в новый брак и девочке достается сводная сестра, все становится еще хуже. Я знаю одну историю о таком злосчастном случае. Не хотите ли послушать?

Маленький народец

Пенелопа возненавидела свою сводную сестру. Ненависть опустилась на нее, как зимняя ночь: резко похолодало, и все чувства, которые она испытывала к Лоре, омрачились и заледенели.

По правде говоря, Лора никогда и не нравилась Пенелопе, с самой их первой встречи. Когда Лора с матерью впервые приехали к ним домой, отец улыбался как идиот и объявил, что теперь у нее новая мама и сестра. Стоило Пенелопе вспомнить тот день — и ее по-настоящему мутило.

Пенелопе никогда не хотелось иметь мачеху, и, разумеется, никакой сестры ей тоже не было нужно. Не потому, что она чувствовала всепоглощающую любовь к покойной матери или хранила ей верность. На самом деле она никогда не любила мать так, как другие дети любят своих матерей.

Нет. Пенелопа ненавидела этих двух самозванок, потому что они все испортили. Когда ее мать умерла, отец стал принадлежать только Пенелопе. И она знала, что теперь, будучи вдовцом, он счастливее. Казалось, в нем появилась легкость, и Пенелопа считала, что это она помогла отцу ее обрести.

Но теперь-то ясно: он стал счастливее, потому что встретил эту женщину, это ужасное, тщеславное и самодовольное существо. Она называла себя актрисой, но на самом деле была натурщицей — или, как сама предпочитала выражаться, «музой» художников.

— Знаете ли вы, что Россетти сказал, что у меня самые красивые губы, которые он когда-либо видел? — спросила мачеха Пенелопы, выпятив нижнюю губу.

Пенелопа знала. Она, кажется, слышала эту новость уже четвертый раз. Еще она знала, что сэр Джон Эверетт Милле[6] назвал ее «богиней» и умолял позволить ему написать ее портрет.

Но как бы ее ни раздражала мачеха, даже она не могла соперничать за неприязнь Пенелопы со своей дочерью Лорой.

Лора была совсем непохожа на мать. В отличие от нее, дочь не гонялась без устали за всеобщим обожанием и не вела себя так же несуразно, и все же ей удавалось привлечь к себе больше внимания, чем Пенелопе.

Как бы там ни было, сдержанная и замкнутая Лора была Пенелопе еще ненавистнее, чем ее мать, беспрестанно играющая на публику.

Отец Пенелопы уже взял в привычку называть Лору своим «цветочком». Всякий раз, когда Пенелопа слышала это, она словно ощущала укол иголки. Ее саму отец всегда звал только Пенелопой. Он даже не называл ее ласково «Пенни», как делала мать, — ни разу.

Из-за мачехи и ее общения — настоящего или вымышленного — с этими дурацкими художниками, которые называли себя Братством прерафаэлитов, голова у Лоры, по-видимому, забилась разными глупостями. Она постоянно пела дурацкие песенки о рыцарях-эльфах и королевах фей, и Пенелопа то и дело заставала ее за чтением стихов. Однажды после ужина Лора даже прочла наизусть балладу La Belle Dame sans Merci[7] Джона Китса.

— Зачем здесь, рыцарь, бродишь ты, — нараспев декламировала она, одетая в длинное белое платье, — один, угрюм и бледнолиц? Осока в озере мертва, не слышно птиц[8]…

Пенелопа зевала и вздыхала как могла, пока мачеха не шикнула на нее, но Лора не сбилась. И наверняка она вовсе не собиралась читать еще и «Волшебницу