Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Но в этом же подъезде на четвертом — парочка, перед которой дрожат все окрестности. Этих братьев никто не знает по имени, а кличут попросту Пат и Паташон. Такие и есть — длинный худой и маленький толстый. Говорят, что это настоящие бандиты, но к нам, ребятам детских игр, вполне благожелательны. Видимо, для них мы мелкота, мелюзга. Они же цедят сквозь зубы, кепки надвинуты на глаза, жуют папиросы, сплевывают небрежно, от нечего делать разрисовывают стены неприличными словами, этак походя (и мы эти слова уже держим в памяти), а то и стекло треснут кулаком — скучно — или дадут тумака. Говорят, что у каждого по острому ножу-финке, особенно когда они уходят в ночь. Уж чего со страху только не рассказывают.

А мы играем в казаков-разбойников, причем по подвалам, носимся, как безумные, друг за другом. Падаю, разбив до крови оба колена (мама накладывала свинцовую примочку). Однажды бежала сломя голову так, что виском ударилась о почтовый огромный железный ящик в подъезде (это для всех жильцов на первом этаже и облегчение почтальону), да так, что искры из глаз. Может быть, после этого начались у меня проблемы с глазами?

Или прыгаем через веревочку 200, 300, 500 раз, кто как выдержит, самозабвенно, да еще ухитряемся в один размах успеть сделать два прыжка. Или мячиком об стену (он должен быть, как литой: если попадет, не дай Бог), бесконечно, хоть сотню раз, — но соседей вежливо пропускаем.

Среди всего этого гама, шума, игр, беготни вдруг раздается крик: «Старье берем!» — это еженедельно посещает двор постоянный, «наш», татарин с огромным мешком. Хозяйки радостно выносят ему ненужный хлам, а бывает, что и не хлам. Как помещается вся эта добыча в один мешок? Помещается. А то появляется так называемый Петрушечник с ширмой — и ко всеобщему удовольствию живой спектакль, прямо во дворе, и Петрушка потрясает младших своей находчивостью и храбростью. Неужели все это нам, детям, нравилось? Видимо, да, если я помню этого отчаянного Петрушку в шапке с бубенчиками и разинутым ртом. Тем более что после Петрушки мы дома обзаводимся куклами под названием «Бибабо», их можно надевать на руку и тоже давать представления, спрятавшись за занавеску.

Самое интересное — бродячие артисты! Да, бродячие, в Москве в начале 1930-х годов. Коврик на асфальте двора, старший и двое младших — мальчик и девочка. Тела гибкие, акробатика ловкая, так и хочется им подражать. Публика благодарная, смотрит с балконов нашего дома и в поощрение бросает вниз завернутые в газету пятаки: звенят, катятся, старший подхватывает, кланяется — и дальше, коврики под мышку. И ничего лишнего. Зато мы тут же сочиняем грустную историю о похищенных детях, о жестоком хозяине, бродячем цирке, и рождается моя повесть о бедной девочке, убежавшей из цирка.

Убежать… Об этом и мы, совсем еще дети, мечтаем. Том Сойер и Гек Финн — любимые наши герои. Странствовать…

Не все же чинно прогуливаться с родителями по тенистой липовой аллее парка (да еще терпеть, что тебя там фотографируют). Куда лучше закопать под огромную липу перочинный ножик, сухари в мешочке, семечки в пакетике и ждать, когда же наступит счастливый момент — удрать из дому, а куда — неизвестно. Я так и не дождалась этого момента и когда обнаружила свой спрятанный клад, то нашла только заржавленный ножик, а сухарики и семечки, видимо, растащили муравьи. Я поражаюсь сама себе: неужели была такая глупая в восемь лет? А ведь уже книжки вовсю о мушкетерах читала и даже из «Войны и мира» вычитывала все, что можно, про Наташу и Соню. Все-таки дети — это нечто удивительное.

У нас дома великое событие (вот почему привезли беленькую кроватку!). Мама из родильного дома приехала с крохотной сестренкой, настоящей сморщенной краснолицей старушкой. И как же потом это существо расцвело, незаметно подрастая, — мы и оглянуться не успели. Сначала было странно, что мама нас покинула, уехала, бросила (это 1931 год), а потом вдруг появилась с живой куклой в белоснежном кружевном конверте. Нам это непривычно. Мы на свет появлялись дома, у себя, по-домашнему — брат старший во Владикавказе, мы с младшим в Махач-Кале на Инженерной.

Больше всего меня интересовало, как назовут малютку, для которой привезли белую кроватку. Я предложила сразу два очаровательных имени: Элеонора и Эльвира (сказалось чтение баллад Жуковского и романов В. Скотта). Но, увы, девочку назвали дорогим для отца именем его матери Муминат. Для нас это был кошмар. Она же будет страдать в Москве от такого имени, ее будут дразнить. А почему, это же имя по-турецки звучит благозвучно Мэмине (вообще турецкий — благозвучный язык). Я не могла примириться. Все называли девочку сокращенно — Мина, Миночка, а судьбе угодно было, чтобы после ареста мамы она, отосланная во Владикавказ, к дяде и тетке, вполне там прижилась с этим для Кавказа обычным именем.

Но главное не только это. Маленькое существо, которое постепенно стало ползать и захватывать жизненное пространство (правда, с разными приключениями, о чем я писала), стало покушаться на мой кукольный мир.

На него уже не раз покушался со своими разбойниками младшенький Махачик, но это еще куда ни шло. Его бандиты во главе со своим главарем, которого он называет именем Павла Горгулова, убийцы югославского короля Александра и министра иностранных дел Франции Барту (когда тот встречал короля в Марселе, 1934 год)[62], усмирялись обычно старшим братом. Заметьте, между прочим, что Махачик в курсе мировых событий — значит, слушает, о чем говорят взрослые.

А здесь целая катастрофа. Тогда я собираю самые любимые, самые неповторимые куколки (я люблю маленьких), особенно балерин в газовых юбочках — Элеонору, Мусю и Мусюсюпочку — лиловую, голубую и зеленую, которые пришли ко мне из больших шоколадных в золоте бомб вот с такой чудной начинкой. Собрала кукольную мебель, кухню, целый домик, все поместила в высокую с крышкой корзину и попросила водрузить на книжные полки под потолок. Когда малышка спала или гуляла, мне доставали драгоценную корзину, и я с наслаждением играла в куклы, а ведь мне было почти десять лет. Вот сочетание — балет, археология, книги, школа и куклы.

Наша детская — это особый мир. Мы со старшим братом делили письменный стол пополам, с ящиками и ключами. У нас свои тайны. В брата влюбляются одноклассницы. Девицы пишут ему стихи, он тоже им отвечает, они как бы инкогнито приносят к нашей квартире для Мурата поздравления с тортом, к примеру. Все это очень романтично и торжественно. Он любит Байрона (я не отстаю в этом) и на один из вечеров школьных является, повторяя портрет лорда Байрона, в албанском костюме (смотрите Брокгаузовское издание Байрона в трех роскошных томах). Мама достает из сундука парчовую шаль матери отца, а Наталья Михайловна Черемухина, сотрудница папиного музея народоведения, приносит кремневый пистолет; кинжалы — свои. Всем понятно, что у такого юного красавца много тайн скрывается в письменном столе.

Мне же гораздо легче. Я учу с мамой французский и немецкий. Потом появляется настоящая француженка — швейцарка с парижским классическим выговором Жозефина Людвиговна Спейшер, или просто Madame. У нее небольшая группа учеников. И каждую неделю все дружно собираются то в одной, то в другой семье, вместе с бутербродами. Чай разливает обычно мама. Мадам строгая и вместе с тем добрая. Была гувернанткой у некоего генерала Венюкова. Застряла в России в революцию и даже как бы усыновила генеральского мальчика, когда родители исчезли бесследно в революционном вихре. В мое время madame жила вместе со своим воспитанником, симпатичным молодым человеком в Сокольниках, в деревянном старом домике. Мы с madame очень дружили, читали, разговаривали, гуляли, часто сидели на берегу Москвы-реки с книгами, в парке. Иной раз переводили какой-то бесконечный рассказ Тургенева на французский язык, а для развлечения читали по-английски «Остров сокровищ» Стивенсона, пока меня не наставил по-настоящему в английском мой двоюродный брат англоман, Юрий Семенов. Он подарил мне первый учебник английского языка для тренировки речи. Автор носил странную фамилию Нурок. Очень скучная, но полезная книга.

Это ведь мадам Жозефина одарила меня Библией на французском языке, которая хранится у меня до сих пор. Французскому способствовал и Лев Толстой. У него много французского в «Войне и мире» — хотелось прочитать без перевода. И еще был пример — тетя Ксеня, она взрослой выучила французский. Я уж не говорю о книгах Лидии Царской, где все институтки болтают по-французски, да и гимназистки, по рассказам мамы, не отставали.

Была я помладше, сколько веселых песенок французских мы пели с мадам, сколько забавных присказок, считалочек, шутливых стишков.

Тут и знаменитая пастушка с овечками («Il pleut, il pleut, bergère / Ramenez vos blancs moutons / Allons dans ma chaumière / Bergère, vite allons…»), и танцы на Авиньонском мосту («Sur le pont d’Avignon»); то это «mon ami Pierrot» при лунном свете («Au clair de la lune / Mon ami Pierrot / Prète-moi ta plume / Pour écrire un peu»), a то песенка о котятах на балконе и маленькой Нинетте или совсем замечательная улитка. Только русской улитке обещают пирог: «Высунь рога, дам тебе кусок пирога», а французской родители собирают розы, чтобы сшить ей платье из роз («Colimaçon bon, montre-moi tes cornes, / Je te dirai où est ta mère où est ton père / Ils sont dans la fosse / à cueillir des roses / Pour te faire une belle robe rose…»). Самой забавной был такой диалог, на вопрос который час: