Твербуль, или Логово вымысла - Сергей Есин

- Договорились, председательствовать буду я! Договорились? Кто против, будет представлен, хе-хе, к расстрелу. Не правда ли, Александр Александрович? - Подобным образом Коган провеличал Фадеева и, так сказать, показал свой революционный норов. - Надеюсь, все "за"? Я полагаю, вы все помните, вы все, конечно, помните, что все арестные бумаги на писателей и членов Союза писателей в обязательном порядке в свое время визировались кем-либо из руководящих деятелей Союза писателей. Этого порядка менять не станем. Нет "против"! Объявляю повестку дня.

Но не успел Петр Семенович зачитать эту повестку, как президиум, расположившийся на той самой старой, изношенной батарее водяного отопления, которая долгие годы служила, отдавая свое последнее тепло, в парткоме, комнату которого заняла кафедра общественных наук, - как президиум уже предстал взору изумленных присутствующих. Кто его выбирал, как он на батарее уместился, сжавшись до некоего кукольного неправдоподобия, никто не знал, и никто и не задавал никаких вопросов. Но тут же откуда-то появился вполне сохранившийся стол. Нашелся и настоящий графин со стеклянной пробкой, и стакан. Вода? Была ли в графине вода, и если была, то какая, мертвая или все же живая? Все это было как на музейном макете, в ничтожном, конечно, масштабе, но разве размеры имеют какое-нибудь значение? Плохая литература, как известно, всегда от времени съёживается.

Я стала пристально вглядываться в фигуры писателей-нелюдей, занявших почетные места. Девять персон. Почему девять? Расселись они вполне вольготно и свободно, будто всю жизнь провели в президиумах, обвыкли и не видели в этом ничего экстраординарного. Многие протирали очки, значит, были близоруки, может быть, наоборот, недостаточно дальнозоркими, переговаривались, раскладывали карандаши и бумагу, готовились обсуждать и судить. Народец был, сразу видно, деятельный, энергичный. Где-то я вроде эти морды видела на старых фотографиях, в каких-то старых журналах и тут услышала за плечом возмущенных шепот: - Всех своих "напостовцев" собрал!

Все ясно, вот как важно в литературе знать, кто есть кто. Ясно также, что речь шла о группировке редакции литературного журнала. Не оборачиваясь, пользуясь анонимной бесплотностью, что здесь вполне принято, говорить можно и не материализуясь, я спрашиваю тоже шепотом:

- Леопольда Авербаха, этого воспитанника и любимца Троцкого, я узнала, он был ответственным секретарем журнала "На литературном посту" и много народа погнобил. Фурманова тоже узнала - он "Чапаева" написал; Александр Безыменский - это поэт, не слишком хороший, но партийный; Юрий Либединский - это, кажется, прозаик, творил что-то коммунистическое; Федор Раскольников - не тот ли, который потом написал письмо Сталину?.. А остальные кто? Чем знамениты?

- Остальные - это Родов, Зонин, Вардин и Лелевич, - ответили мне тоже шепотом. - Боролись со всеми, особенно кто лучше писал, а особенно с "попутчиками". Ты эти-то слова, деточка, знаешь?

- Знаю, знаю, - зачастила я страстным шепотом, - Булгакова называли "попутчиком".

И тут меня будто что-то хлопнуло, как осенило. Лелевич? Эту фамилию я слышала и сразу же вспомнила; вот что значит держать себя в тонусе. Литература не терпит небрежного к себе отношению. А не у Михаила ли Афанасьевича встречала я это имечко? Или что-то похожее? Ой, у нашего замечательного, такого доброго мастера, прославившего здание института, подумала я, ничего случайного не бывало. Ни одного щипка, ни одного, не то что врага, рядового недоброжелателя не пропустил! Не прототип ли это критика Мстислава Лавровича из романа, который предложил "ударить и крепко ударить по пилатчине"? У Булгакова, правда, они стайкой стоят: "Латунский, Ариман и Лаврович". Сгруппировал негодяев, чем-то они все ему "дороги". Так-то фамилии разных других зашифрованных пакостников стоят в рассыпную по роману, а здесь выведены некой общностью. К чему бы это? Не здесь ли находится ключик к тайне?

- Совершенно верно, дитя мое, - ответил мне тот же мягкий ласковый шепот.

И я тут наконец-то обернулась. Не спугнула, не улетел! Тень довольно дряхлая, но убеждений, видимо, не потеряла. Порточки канифасовые, рубашечка былинная, смазанные сапожки, бороденка ветхая, но в глазах далеко не смиренный блеск, а на лице ласковость небесная разлита.

- А вы-то кто будете, дедочек, - обратилась я к незнакомому призраку, - из какого литературного лагеря, против кого дружите и прозаик или поэт? - Из вежливости я тут же на минуту приобрела вид некой безымянной покойной поэтессы тридцатых годов: белая майка, грудь навыкат, красная косынка на голове; обозначилась, представилась и тут же опять превратилась в воздух.

- Поэт я, поэт, милая девица, видишь, косоворотка тоже алая, пуговички под шею, - ласково мне так этот дядя отвечает, но на меня, к моему удивлению, вожделенных взглядов не бросает, как положено поэту.

- Вы из мужиковствующих, что ли, будете?

- Да подожди, милая, с политическими вопросами, мы еще поговорим. Ты Серёженьку-то не видела, или он не здесь? Где его золотую головушку носит?

Тут я сразу все поняла: это Николай Клюев, автор поэмы "Погорельщина" и "Песни о Великой матери", совсем недавно извлеченной из архива КГБ. Вот где документы хранятся, вот где прочные, как темницы, архивы! Клюев, когда Сергей Александрович Есенин еще почти мальчиком в Петербург приехал, приютил и ввел в левоэсеровское литературное объединение "Скифы", литературную среду. Знаменитым в свое время был поэтом! Когда Клюева потом посадили, он еще Есенину письма по старой памяти писал, помощи просил, заступничества. Но разве его молодому товарищу до того было тогда: немолодая американка Исидора Дункан, толстоногая Зинаида Райх, гепеушница Галина Бениславская, другие бабы вокруг деревенского поэта хороводом вертелись! Здесь лучше ничего не объяснять, а то на такое напорешься! И объяснять ничего не стану, и спрашивать не буду. Интеллигенция, как уверяют бывшие работники КГБ, и сама все расскажет, только умей ее слушать. Разговорчивый старичок попался.

А он между тем продолжал:

- Во-первых, как говорится, раскроем псевдонимы, никакой это в жизни даже не Лелевич, а просто Колмансон Лабори Гелелевич, а во-вторых, этих своих страшных недругов Михаил Афанасьевич спрятал под некие отвратительные маски. Михаил-то Афанасьевич был человеком театральным, с большим искусством на всех безобразников личины понадевал. Всем "ху из ху", как говорят иностранцы, все понятно, потеха и срам, а доказать ничего супротив автора невозможно. Одни догадочки да соображеньица порхают! Все зиждится только на предположениях, а их к судебному делу не пришьёшь. Но ты же "Мастера и Маргариту", деточка, читала, там все они, голубчики ненавистные, в разных местах прописаны, вот они каждый вечер здесь собираются, все пытаются отмыться и Михаила Афанасьевича загнобить в глазах общественности.

Боже мой, какая невероятная удача - из первых рук узнать подобное по истории литературы! Надо присосаться к старичку и слушать, впитывать. Это тебе не дохлое бормотание лектора, который сам только что прочитал учебник. Нынче ведь какой пошел некачественный преподаватель! Это раньше профессор - как пуп учености, сидит себе дома в кабинете, домработница ему чай с лимоном в серебряном подстаканнике подносит, а он, глаз от страницы не отрывая, книжки читает, чтобы было что студентам рассказать и из чего новую мысль произвести. А нынче профессор сразу в трех коммерческих университетах читает, и он не один такой. Руководит в каких-то фондах, в институте бывает раз в неделю, сочиняет книжки про философов либо композиторов, уйдя, как говорится, в народный мелос или в интеллигентские мечтания о высоконравственных правителях, а преподаватель помоложе статьи в гламурные журналы сочиняет, редактирует эротику и по телевизору выступает. Только надо сначала ответить старичку на его интимный вопрос.

- Как вы интересно и ново, дедушка, рассказываете! Я бы слушала вас, не отрываясь, - заговорила я, вовлекая старичка в дальнейшее, обогащающее меня, общение. - А что касается вашего Сереженьки, то вы должны понять, он, хотя в этом здании бывал, стихи читал девушкам, но не прикипел. Постоянно живет на два дома, мелькает. Здесь и на Ваганьковском кладбище, где он похоронен под березкой. Курсирует туда и обратно. Туда очень много приходит разных влюбленных в него дев. Работает по пропаганде своих произведений: сейчас все держится, дедуля, на пиаре. Но вы не расстраивайтесь, Есенин, конечно, голова бесшабашная, но обязательно с вами встретится. - Успокоила, теперь надо его на тему наводить, вести свое интимное расследование: - Мы с вами, дедуля, на писателях-"напостовцах", мучителях подлинной литературы, остановились. Кем же такими в земной действительности были Латунский, Ариман и Лаврович?

- Это целая история, - безропотно включившись в мою наивную игру, начал словоохотливый дедок. - Из живых ее могла бы лучше всего рассказать ваша же профессор Мариэтта Омаровна Чудакова. Очень энергичная и упорная дама, с загибами, конечно, но правду ищет... Почему, значит, спрашиваешь, вся тройка вместе? А, знаешь ли, милая голубушка, что Михаил Афанасьевич почти всех своих более или менее успешных коллег рассовал по своей книге? Все угадываются, здесь, как он сам говаривал, не надо быть фокусником, чтобы определить персонаж. Поиграем, милая, может быть, в игру "угадайка"? Я называю персонажа романа, а ты - прототип. А потом - наоборот, ты называешь, а я угадываю, а?