Твербуль, или Логово вымысла - Сергей Есин

Какая тина поднимается, однако, с глубины нашего болота. Усач бодро вылез, отряхнулся, оскалился тяжелыми, как у лошади, зубами! Наше, дескать, вам с кисточкой. И деловито сказал:

- Ну что, начнем заседание?

Как, оказывается, наши писатели соскучились по простым и доходчивым формулировкам. Что нужно писателю? Не какие-нибудь туманные и неопределенные дефиниции, а что-нибудь предельно простое и ясное, как мыло. Была советская власть, все было понятно и конкретно. Главный литературный критик - партия. Белинский и Аполлон Григорьев - Жданов в Москве и секретарь обкома по идеологии в провинции. Так называемые советские классики часто прорывались в обход устоявшегося порядка, но на то они и классики. Да и разве много их было? Платонов, Пришвин, Булгаков, Паустовский и некоторые другие, имя которым - бесспорность. Остальных очень устраивала идеологическая определенность. Вот он виляет, кружит в своем сочинении, маскируется, метаморфозничает, а все равно выруливает на "Слава КПСС!" или лично товарищей Сталина, Хрущева и Брежнева... А что нынче? Христианской идеи коснуться, ее оседлать и с комфортом ехать в светлое будущее, шелестя колесами, смазанными сливочным маслом, еще как-то неловко. К тому же нынешняя литература, она как бы многобожья стала, как Святая гора в Иерусалиме: наверху мечеть Омара, внизу Стена плача, а тут же, неподалеку, и Голгофа с храмом Гроба Господня. В литературе христианскую идею вроде уже проходили и совместными усилиями при всеобщем демократическом голосовании отвергли. Нет сегодняшней, яркой и всепобеждающей, как раньше коммунизм, всеобъемлющей идеи. Нет идеи, как нет. В администрации нынешнего президента с ног сбились, с фонарями ее ищут, а она куда-то в банковскую щель затаилась. Не считать же идеей монетизацию льгот для инвалидов и пенсионеров. Идеи нет, а тяга к собраниям осталась: а вдруг сообща, миром, коллективом ее выдюжим! А потом, где еще сегодня писателю бранное слово друг о друге сказать, старые тяжбы вспомнить?

- Начнем! Начнем! Заждались! - раздалось с разных сторон. И сверху, как на майском параде, неслись голоса, с теплых канализационных и холодных водопроводных труб, и с оборванных, покрытых паутиной старых электропроводов, и даже из куч тряпья, так сказать, из братских могил литературы, - отовсюду доносились горячие возгласы:

- Начнем, избираем президиум!

- В председатели - Пастернака!

- А почему Пастернака?

- А потому, что он лауреат Нобелевской премии.

- Бродский тоже нобелиант.

- Пастернак от жены ушел. Про Ленина и Сталина стихи писал.

- Не он один писал!

- Зато как писал: "Он был как выпад на рапире!.."

Знаем мы эти рапиры! За них гектары в Переделкино давали!

Михалков тоже про Сталина писал, про его дочку.

- Ничего он не писал, он в своем фильме "Утомленные солнцем" сталинский портрет на автомашине по полям возил.

- То другой Михалков, старший писал. А младший - возил, и Путина чаем на своей даче поил.

- Бродского нельзя, он здесь в Литинституте даже не прописан, у него московской прописки нет. Нет, нет, у него даже временная московская регистрация отсутствует. Давайте Шолохова в председатели собрания. Шолохова! - возникли вновь, как братья-близнецы "Кавалер Золотой звезды" и "Далеко от Москвы"

- Шолохов тоже иногородний. Он кулак, хоть и Нобелевский лауреат, у него прописка в Ростовской области, в своем поместье он прописан, на хуторе, он там в погребе хоронится.

- У него и московская квартира была. Шолохова выдвигайте вперед, давайте, по закону, сами придумали, чтобы в президиуме сидел Нобелевский лауреат!

- Вы мне лучше вместо прописок рукописи первого тома "Тихого Дона" покажите! - выкрикнул тут кто-то из московских писателей, шолоховских ненавистников.

Недоброжелатели Шолохова, как известно, в основном живут в районе аэропортовских улиц. Там у них, правда, свое, особое гневное гнездо есть в бойлерной, под бывшей писательской поликлиникой, но и сюда отдельные жгучие особи залетают. Я вглядывалась и не могла разглядеть, даже понять не могла, мужчина говорит это или женщина. Всем шолоховская слава поперек горла. Но ведь это и понятно. Если бы его не было, если бы его романы не существовали, то весь литературный ранжир писателей-классиков двадцатого века поменялся бы. Первым писателем России стал бы Солженицын, и все соответственно в чинах чуть продвинулись вперед. Это как в "Горе от ума" объясняет полковник Скалозуб свое скорое продвижение по службе: "Довольно счастлив я в товарищах моих, Вакансии как раз открыты; То старших выключат иных; Другие, смотришь, перебиты". Тогда и какой-нибудь Кушнер станет не рядовым литературы, а ефрейтором, а Наталья Иванова не просто "знаменитым критиком местного значения", не "вдовой, которая сама себя высекла", а определилась бы сразу вслед за подлинной, Лидией Гинзбург.

А ненавистник между тем не унимался:

- Где эта шолоховская рукопись? Представьте мне стремя тихого Дона, этот миф! Кто этот "Тихий Дон" писал? Выкусите, господа и товарищи русофилы, а не белогвардейский ли писатель Крюков водил здесь пером по бумаге? Предъявите нам подлинный манускриптик нобелианта. Где листики и ветхие папочки с рукописью? Мы ведь и на густо исписанные школьные тетрадочки согласимся!

- Побойтесь Бога, коллега, эта рукопись, считавшаяся пропавшей, давно найдена и даже представлена на справедливый суд общественности, - прекратил истерику совсем еще свежий и даже сильный голос. Я его узнала. Он принадлежал совсем недавно скончавшемуся преподавателю Николаю Стефановичу Буханцову. Вполне хороший был дядька, кажется, по Шолохову диссертацию докторскую защитил, но вот только докторского диплома не успел получить. Такие уж невезучие русские люди. Интересно, интересно, может еще и подерутся?

- Эту рукопись, - продолжала рассуждать вполне еще вещественная тень покойного Николая Стефановича, - лично я, сам своими глазами при жизни видел. Стараниями нашего известного литературоведа Феликса Феодосьевича Кузнецова ее выкупили у людей, которым она по скрупулезно точно выясненным причинам принадлежала, за очень большие деньги, уплаченные, кстати, в твердой долларовой валюте, и теперь хранится в Государственном институте мировой литературы, где до недавнего времени Феликс Феодосьевич директорствовал. Не надо врак, господа!

И тут покойный преподаватель, будто истратил все свои силы на эту речь, исчез, растаял в мистическом тумане. Я подумала: наверное, каждый писатель и рождается или умирает для того, чтобы хотя бы один раз молвить свое веское и решающее слово, на этом его путь заканчивается. Куда он потом девается, не знаю. Счастливцы до мелкой книжной трухи стоят в библиотеках, но таких единицы; многие, большинство, вот так гниют в подвалах культурных очагов, размазываются по жизни, уходят в поры камней, деревьев, в пыль происходящего. Сколько лет член Союза писателей Николай Стефанович Буханцов, чуть ли не казак по рождению, читал свои лекции, убаюкивая молодежь сладким сном о социалистическом реализме, его отпели в церкви в конце Кутузовского проспекта, похоронили на кладбище, и все думали, что его забыли, потому что надобность в нем исчезла.

Будто пристыженные этими разумными аргументами, все подвальные на мгновенье примолкли. Лишь какой-то ретивый бесстыдник и горлопан, явно изменяя, чтобы не узнали, голос, прервал торжественную и радостную минуту обретения литературной святыни. В ерническом духе, кривляясь, откуда-то из-под пола, как из-под преисподней, вызывающей фистулой выкрикнул:

- Знаю я этого вашего Феликса-счастливчика! Если бы он уже был покойником, я бы о нем сказал пару ласковых!

Однако, как известно, у писателей-покойников, в отличие от живых, действующих, есть правило: о живых коллегах по возможности не высказываться, поэтому подпольный правдоискатель, устыдившись, умолк.

Но вот что значит опытные люди! Сноровку и полемическое мастерство не пропьешь! Сразу же, безо всякой паузы, ибо недаром раздумчиво вылезал из кучи тряпья на белый свет длинный и свирепый ус, - власть захватывают так и только так: внезапно и решительно! - этот ус, материализовавшийся, наподобие старика Хоттабыча из бутылки и превратившийся в совершенно похожего на Петра Семеновича субъект, пронзительным ором оповестил:

- Договорились, председательствовать буду я! Договорились? Кто против, будет представлен, хе-хе, к расстрелу. Не правда ли, Александр Александрович? - Подобным образом Коган провеличал Фадеева и, так сказать, показал свой революционный норов. - Надеюсь, все "за"? Я полагаю, вы все помните, вы все, конечно, помните, что все арестные бумаги на писателей и членов Союза писателей в обязательном порядке в свое время визировались кем-либо из руководящих деятелей Союза писателей. Этого порядка менять не станем. Нет "против"! Объявляю повестку дня.

Но не успел Петр Семенович зачитать эту повестку, как президиум, расположившийся на той самой старой, изношенной батарее водяного отопления, которая долгие годы служила, отдавая свое последнее тепло, в парткоме, комнату которого заняла кафедра общественных наук, - как президиум уже предстал взору изумленных присутствующих. Кто его выбирал, как он на батарее уместился, сжавшись до некоего кукольного неправдоподобия, никто не знал, и никто и не задавал никаких вопросов. Но тут же откуда-то появился вполне сохранившийся стол. Нашелся и настоящий графин со стеклянной пробкой, и стакан. Вода? Была ли в графине вода, и если была, то какая, мертвая или все же живая? Все это было как на музейном макете, в ничтожном, конечно, масштабе, но разве размеры имеют какое-нибудь значение? Плохая литература, как известно, всегда от времени съёживается.