Клуб интеллигентов - Антанас Пакальнис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Молчание тяготило их обоих, и поэтому Казис промолвил:
— Однако ты, Габрис, говоришь как прокурор. А слов всяких нахватался, и понять нельзя...
Кажись, того только и ждавший Убагявичюс немедленно отозвался:
— Слов, говоришь? Слова-то мои обыкновенные. Кто хочет — понимает. На курсах, видишь, учусь, овладеваю знаниями. А ты коня-то выгони из клевера. Не могу смотреть, как уничтожаешь кормовую базу. Хоть ты мне и свояк, но сознание этого не переносит, не могу!..
— Поимей сердце, ведь животное жрать хочет. Как-никак — тоже общественное...
— Не могу. Думай что хочешь, а не могу. Гони прочь, и конец разговору.
Килбаускас не двинулся с места, обдумывая: послушаться или нет, но внезапно поднявшийся Убагявичюс короткими, решительными шажками заковылял к коню и, нервным движением ухватив его за недоуздок, вывел на большак. Казис встал и выжидал, глядя, что же дальше сделает его свояк. Но тот, не говоря ни слова, молчком сунул изумленному Казису вожжи в руку.
— Прогоняешь? — горько усмехнулся Килбаускас.
— Нет. Теперь можем поговорить по-деловому. Как говорится: рад бы сердцем, да душа не велит. А я, знаешь, — человек строгий.
— Будь ты каким хочешь, но со своими так... не красиво...
— А разве я тебе, Казис, не говорил: выгони? Говорил. Не послушался ты. Теперь уж прости, приходится, как видишь, действовать с позиции силы... Садись, поболтаем чуток. Еще успеешь домой.
С уст Килбаускаса готово было сорваться злое слово, он уж хотел плюнуть свояку в бороду и отправиться своей дорогой, но любезный голос Габриса удержал его. Он стоял, теребя в руке вожжи, подавляя бушующую в нем злость, и думал. Наконец решил: останется, но не сядет.
И свояки еще битый час стояли и беседовали.
При расставании Убагявичюс долго сожалел о краешке потравленного клевера, осуждал свое мягкосердечие, убеждал Казиса глубоко подумать о причиненном ущербе, понять положение вещей и заплатить колхозу штраф. Упоминание об этом вновь разожгло злобу Килбаускаса, но когда Габрис, пригласив свояка к себе в гости, похвалился, что покажет ему новый дом, Казис гневаться перестал, и они пожали друг другу руки.
ЧУДЕСА В СТАБУЛУНКЯЙ
Прежде, говорят, чудеса прямо с неба падали. Стабулункяйские болота всякими сверхъестественными явлениями так и кишели. И крепко всякие черти ту землю полюбили. Тяжело приходилось рядовому труженику. Встанет с постели не с той ноги, гляди — шлеп — и попал в чертов капкан. Осенит себя крестом, оберегая душу, — святой мерещится, будто белый пар, знаками на небеса приглашает. А человек на земле еще не успел подобающим образом пожить. Только господа, графы да кулаки от боязни перед духами свободны были. Зато черти с ними при жизни измучились. Потели во время о́но от малой грамоты, господскую черную жизнь на бычью кожу записывая. Но отсыпет, бывало, господин настоятелю Крапиласу толику золотых, и весь чертов горестный труд идет насмарку. Откупали господа у настоятеля небеса, а злой дух снова ни с чем оставался.
Но вот настали новые времена. Как только крестьяне от барина освободились — и все духи из болот испарились. Отвернулся от настоятеля Крапиласа трудовой люд. В стабулункяйском приходе лишь двое костелу остались верны: Таршкус и Баршкус, и те оба бедным-бедны. А настоятель любил только густошерстных овец. Немногие объединялись вокруг Крапиласа, да и те без живой веры, так только, по привычке. С них много не сдерешь. А честно верующая голытьба Таршкус и Баршкус на свою копейку не в состоянии были содержать даже одну хозяйку Крапиласа. А пономарь Жваке, а органист Дуда, звонарь Баламбиюс, все Крапиласа хозяйство, да еще и костельные доходы?
Распался приход — говорить нечего: где уж тут верующих собрать, если пономаря с органистом свести не можешь. Оба на самогон налегли, разочарованием страдают. Стало быть, забыл всевышний Стабулункяй, совсем, видно, на задний план задвинул. Прежде как вы видели, и чудес было полно, и черти у бедного человека в ногах путались. А ныне души бедняков жизни возжаждали, и помирать никто не хочет. Нет у Крапиласа похоронных и свадебных доходов, дети рождаются без всякого духовного контроля. А прочие поступления — тоже жидковаты.
Стал ждать Крапилас чуда. Не верил, что свершится, но ждал. Ведь Стабулункяй — с давних пор место чудотворное. И начал Крапилас думать, что власть виновата, раз людей просветила и оторвала от костела.
Позвал однажды Крапилас пономаря Жваке и говорит, будто из священного писания читает:
— Рассохлись колеса. Рассыплются, а?
Глядит большими глазами Жваке, распустив черные усы, словно крылья, и, не понимая, поддакивает своему начальнику:
— Рассыплются, ксендз настоятель.
— Пшеницы больше нет, Жваке. Одни плевела, — снова говорит Крапилас.
— Нет больше, ксендз настоятель. Одни плевела.
— А ты в чудеса веришь, старый огарок? — по привычке унижает подчиненного Крапилас.
— Ни я, ни ксендз настоятель не верим, — раздувает свою мизерную отвагу Жваке и поправляется. — Но чудеса бывают...
— Когда самогону нажрешься, да?
— Когда нажрусь. Но ксендз настоятель... не успеешь нажраться, а уж и пить нечего.
— Злословишь, подонок, — шипит настоятель. — А что в священном писании про это сказано?
— Тебе, ксендз настоятель, пить дозволено, а мне — нет.
— Катехизиса не знаешь, невежа!
— Как ксендзу настоятелю будет угодно... Могу и не знать. Но все правила веры я знаю, — изо рта Жваке несет запахом неосвященного напитка.
— Ну, ну, грешник! Говори же!
— Когда колеса рассохнутся, их надо намочить.
— Браво, соображаешь. А дальше?
— Соображаю, спасибо... Дальше надо пшеницу посеять, ксендз настоятель.
— А чудо совершить можно, как ты думаешь?
— Как свершить, в Катехизисе не сказано. Бог чудеса творил...
— Кто знает, может, господь это дело сейчас именно на нас возложил? Может, знак дал?.. Ты сердцем ничего не чувствуешь?
— Чувствую, настоятель, большой недостаток в деньгах.
— Все же ты — осел, — нежно попрекает Крапилас и, склонясь к уху слуги, шелестит тому какие-то
