Маджонг - Алексей Никитин

— Ну что ж, — побарабанил Чаблов пальцами по столу и прошелся по комнате. — Наверное, когда Левко Миронович назначал мне время, он просто забыл, что собирается в Индию.

— Наверное, — не стал с ним спорить Регаме. — Я ему напомню.

— Ага. Так когда мне прийти?

— Нет, — Костя покачал головой и улыбнулся так широко и дружелюбно, что Чаблов сразу все понял. — Приходить не надо. Вы оставите стихи у меня, а он вам ответит. Письменно.

— Точно ответит? — строго спросил Чаблов.

— Обещаю.

На этом их знакомство могло бы и закончиться. Недели две спустя Чаблову было отправлено стандартное письмо со словами о таланте, с пожеланием творческих успехов, между строк которого отчетливо читался совет бросить не свое дело и заняться чем-то полезным. Но судьба стихов Чаблова, вернее, одного стихотворения неожиданно заложила крутой вираж.

Костя, как и обещал, показал публикацию Лучине и рассказал о нахальном, но смешном студенте, который приносил стихи. Лучина посмотрел стихи, потер лоб и потянулся за карандашом.

— А ты знаешь, Костя. — Он начал править газетный текст, потом набросал две строфы на полях, потом отодвинул газету и переписал их на чистом листе. Затем к двум добавил третью. Потом четвертую. — Ну-ка, отпечатай мне это!

Отечественные критики, всегда тяготевшие к тяжеловесной романтической гиперболе, потом назвали это стихотворение Последним Шедевром Мастера.

В стихотворении Лучины не осталось ничего от неуклюжих строк Чаблова, да и первоначальная идея едва угадывалась, но Лучине удалось главное, он перекачал бешеную, хлещущую через край энергию молодости, которой были полны стихи Чаблова, в легкие, почти воздушные строфы. Некоторые критики предполагали даже, что Лучина нашел в своем архиве старое, не публиковавшееся прежде стихотворение. В семидесятых так не писал уже никто.

Несколько лет спустя, после смерти Лучины, Костя случайно встретил Чаблова у общих знакомых. Он мог сделать вид, что не помнит или не узнает его, но вместо этого сам подошел к Чаблову, напомнил об их знакомстве, а потом рассказал, что готовит небольшую статью для «Вопросов литературы», в которой проследит творческую историю знаменитого стихотворения Лучины. И коротко пересказал Чаблову эту историю.

Тот был сражен. Стихов он уже не писал, но по привычке еще покупал все, что покупать стоило, и, конечно же, читал последний сборник Лучины. Он и представить не мог, что его стихи так преломились и так сыграли.

Статью Регаме написал, но опубликовать ее не смог. Как раз в то время обострилась борьба с украинским буржуазным национализмом: одних посадили, других уволили, третьих выслали, а статью Регаме про Лучину решили не печатать. Пока все не успокоится. Не потому, что нашли в ней какую-то крамолу или возникли посмертные претензии к покойному Лучине, а так, на всякий случай, чтоб не вышло непредвиденного недоразумения и непонимания в идеологических коридорах и кабинетах.

Чаблов, между тем, стал с законной гордостью рассказывать друзьям, как его скромный вирш вошел в историю отечественной словесности. Он в лицах разыгрывал сцену своего появления у Лучины, а потом, играя за Лучину и за Костю, изображал, как Лучина пишет Последний Шедевр. Но чем достовернее Чаблов играл вдохновенного классика, тем меньше ему верили. То есть ему вообще не верили и ржали оттого лишь, что такая дикая фантазия могла возникнуть у инженера-пищевика, отвечающего за качество светлого пива на небольшом пригородном заводе.

Чаблов вознегодовал и бросился за поддержкой к Регаме. Он надеялся, что Костина статья уже опубликована и он сможет воспользоваться ею в яростных спорах с насмешниками, но порадовать его Костя не мог ничем: статья не вышла и если выйдет, то очень не скоро. Конечно, он мог бы дать Чаблову рукопись, но одно дело — опубликованная статья, и совсем другое — несколько страниц, отпечатанных на машинке неизвестно кем. Какое ж это доказательство? А главное, уже ученый и обремененный некоторым опытом Костя очень живо представил, как эта статья, «запрещенная статья», отправится по рукам, чтобы очень быстро обрасти и посторонними обстоятельствами, и дополнительными смыслами. Костя не видел себя с терновым венцом диссидента, он хотел жить спокойно.

Выслушав Костины доводы, Чаблов очень осторожно, оговариваясь после каждого слова, что понимает всю сложность и необычность просьбы, поинтересовался, не может ли Костя достать тот экземпляр газеты с чабловскими стихами, на котором Левко Миронович записал первый вариант своего стихотворения.

Если бы Чаблов не подошел к теме так аккуратно и издалека, скорее всего Костя просто продал бы ему газету, и, кстати, совсем недорого. За годы работы у Лучины он собрал внушительную коллекцию автографов поэта, была в ней и газета, о которой просил Чаблов. Но Чаблов подбирался к изложению своей идеи — похитить газету из архива Лучины — так медленно и осторожно, что Костя успел передумать и газету решил не отдавать. Вернее, не отдавать просто так — у него появлялся отличный инструмент влияния на Чаблова. Зачем ему был нужен молодой пищевик, Костя еще не знал, однако интуиция шептала ему что-то невнятное, но обнадеживающее.

— Ты с ума сошел, старик, — почти искренне возмутился Костя, — ты предлагаешь мне обокрасть архив Лучины. Ты вообще. Ты понимаешь, что говоришь?!

— Да нет, — занервничал Чаблов, — не обокрасть. Зачем эти слова?!

— Зачем? Представь, как я прокурору скажу на суде: «Зачем эти слова, гражданин прокурор?»

— Не надо ничего представлять, — нетерпеливо перебил его Чаблов. — Просто забери газету оттуда. Она же, кроме меня, никому не нужна. И потом, она и так моя. Я ее принес, а теперь хочу вернуть назад!

Костя еще долго объяснял Чаблову, что просьба его невыполнима совершенно и он даже думать об этом деле не хочет, но к концу разговора, в словах туманных и неопределенных, согласился посмотреть, чем сможет помочь.

Газета попала к Чаблову только через девять лет. За это время он стал главным инженером завода и одним из самых известных коллекционеров рукописей и первых изданий украинских литераторов. Котляревский, Квитка, Шевченко, Франко, Винниченко. Музей можно было открывать. Костя заработал на чабловском хобби не одну тысячу, но газету придерживал до особого случая. Возможности Чаблова росли, и с каждым годом он готов был отдать за нее все больше. Возможно, эта история тянулась бы еще девять лет, а потом еще девять, и еще, но Косте как-то подвернулось парижское — первое — издание «Истинной сокровенной философии» Агриппы Неттесгеймского. Эту полумифическую книгу, в существование которой многие до сих пор не верят, занесло в город, по-видимому, в те еще времена, когда киевляне считали Коперника соотечественником, а герметической магии обучались по тем же трудам и в то же время, что Джордано Бруно и Кампанелла. За «Истинную философию» просили ничтожные пятнадцать тысяч. Сколько стоила книга на самом деле, Костя даже боялся предположить, но тогда у него не было и нужных пятнадцати, а упустить Агриппу Костя не мог.

Он позвонил Чаблову в половине четвертого ночи: «Вставай, старик, она у меня!»

К четырем Чаблов был у Кости. Костя молча отдал ему газету и ни на какие вопросы отвечать не стал.

— Старик, тебе лучше не знать, как я ее достал. Меньше знаешь — крепче спишь.

В пятом часу утра эта фраза звучала немного странно.

— Сколько я тебе все-таки должен? — поинтересовался Чаблов, аккуратно уложив газету в портфель.

— Ничего, — устало отмахнулся Костя. — Ничего не должен. Прости, что заставил ждать так долго. Этот автограф твой по праву, и я обязан был достать его для тебя.

Нужные пятнадцать тысяч Чаблов собрал для Кости уже к полудню.

Они не раз встречались и после этого. Регаме еще какое-то время консультировал Чаблова, но тот уже и сам неплохо ориентировался в теме. С годами они стали видеться реже, а последние лет десять не встречались вовсе. Поэтому утренний звонок, заставший его на выходе из павильона Бидона с Петронием под мышкой, изрядно озадачил Регаме.

В былые времена, когда на полигоне рядом с Семипалатинском рвали советские атомные бомбы, а в городе работал огромный танковый завод, попасть туда было несложно: Ту-134 прямым рейсом из Москвы за пять часов доставлял в Семипалатинск любого. Нынче все изменилось: полигон закрыт, завод не работает, Семипалатинск теперь даже не областной центр в Казахстане, и прямого рейса из Москвы давно уже нет. Из Киева надо сперва лететь в Алма-Ату, а оттуда через полстраны на машине. Те, кто ездил этим маршрутом один раз, от второго обычно отказываются и пытаются пробраться в город с севера: сперва едут в Москву, оттуда — в Барнаул, а из Барнаула до Семипалатинска — рукой подать, четыреста километров по тамошним меркам — не расстояние.