Иосиф и Фёдор - Игорь Мощицкий

– Тогда посодействуй, чтобы я попал в рай.

– Не могу. Отсюда дорога только в ад. Но выбор есть: ты можешь попасть в капиталистический ад, а можешь в социалистический.

– А какая между ними разница?

– А это решай сам. Начнем с капиталистического ада.

Они пришли в какую-то комнату и увидели, что там человека распинают на кресте. Работа идет слаженно. Одни гвозди подают, другие их молотком приколачивают, третьи за порядком следят.

– Я не хочу сюда, – закричал новопреставленный. – Веди меня в социалистический ад.

– Пожалуйста, – ответил ему знакомый и привел его в другую комнату.

А там человека уже распяли.

– Но социалистический ад ничем не отличается от капиталистического! – в ужасе воскликнул новопреставленный.

– В принципе ты прав, – ответил ему знакомый, но все же советую остаться в социалистическом аду, потому что здесь то гвоздей не будет, то молотка, то бревен.

Я засмеялся, и Федя вместе с герром Шницелем одинаково снисходительно улыбнулись в ответ. Вообще я заметил, что когда Федя переводил, он словно перевоплощался в герра Шницеля. “На сцене может работать”, – подумал я. Тут мне принесли мой шницель по-белоцерковски, а Федя и герр Шницель допили кофе и, попрощавшись, ушли.

Видимо, подобные анекдоты герр Шницель с помощью Феди рассказывал не только мне, потому что однажды Федя получил приказ директора завода не подходить больше к австрийцам и немедленно вернуться в Ленинград, где по приезде его вызвали по известному мне адресу, Литейный, четыре. Там он прошелся по жутковатым пустым коридорам и оказался, как я когда-то, в кабинете с зарешеченными окнами. Но разговор с ним был намного серьезней.

По сведениям, поступившим в КГБ, Федя рассказывал разным людям, что на Западе нет дефицита, и отрицал преимущества социалистического строя перед капиталистическим. Но это было ничто по сравнению с главной его виной. Заключалась она в том, что он, советский инженер, передавал отечественные научные разработки западным специалистам.

Дело в том, что во время наладки австрийских печей Федя из любопытства опробовал кое-какие новые режимы на австрийских печах. Герра Шницеля и других австрийцев Федины эксперименты не интересовали, им бы поскорей монтаж закончить и уехать домой. А с ферритами в Австрии и без Феди было давно все в порядке. Но какая-то безграмотная сволочь усмотрела в Фединых действиях чуть ли не на измену Родине. Рассуждала эта сволочь примерно так: “Федя, советский инженер, отрабатывает новые режимы на глазах зарубежных специалистов. Что они, дураки, и не воспользуются идеями советского Феди? Непременно воспользуются. Но ведь это форменный грабеж, если не шпионаж. Такого допустить нельзя. Советский Федя обязан работать на укрепление социализма, а не поганого капитализма”.

Своими размышлениями эта сволочь поделилась с начальником первого отдела белоцерковского завода, а тому только дай поиграть в военную тайну. На следующий день Федя был отстранен от работы с австрийцами и отправлен в Ленинград.

Вернуться в Белую Церковь ему не разрешили, а Шницелю предложили другого переводчика. Но тут герр Шницель показал характер. Перспектива работы с некомпетентным человеком его разозлила, и он заявил, что, если Федю ему не вернут, он выставит счет за разворованный у него инструмент и вообще поставит под сомнение выполнение советской стороной условий контракта. Угроза нешуточных убытков напугала кого-то наверху, и там решили, что международный скандал им ни к чему, а с Федей можно разобраться, когда австрийцы уедут, и его вернули в Белую Церковь.

От всего этого на душе у Феди остался скверный осадок. Он гадал, кто же все-таки на него донес, и, глядя на друзей и знакомых, думал, совсем как я когда-то: “Может, этот? А может, тот?” Но скоро подозревать всех ему надоело, и он постарался забыть эту историю.

После отъезда австрийцев Федя вернулся в Ленинград, но еще лет пять его вызывали на заводы в других городах с одной просьбой: “Помоги укротить „Малера“”. И он укрощал. Кроме него, в стране сделать это не мог никто.

За это время он стал знаменитостью. На заводах его ждали, а когда он приезжал, многие считали для себя честью пообщаться с ним. Его чудовищная эрудиция с годами не увядала, и он кротко отвечал на любые, в том числе дурацкие, вопросы, причем необязательно по технологии ферритов. Восхищение Федей стало принимать неожиданные формы. Во время моей очередной командировки в Белую Церковь одна девушка удивила меня странным вопросом:

– Когда ваш Федор Николаевич приедет? А то наши девушки заждались.

– Какие девушки? – не понял я.

– Поклонницы его. В каждом городе, куда он приезжает, у него поклонницы есть. У нас на заводе это все знают.

– Федя не кинозвезда, – возмутился я, но моя собеседница стояла на своем.

“Бред”, – подумал я, но вскоре выяснилось, что, по крайней мере, одна поклонница у него есть, причем не в Белой Церкви и не в Рыбинске, куда Федя регулярно выезжал укрощать “Малера”, а в Ленинграде, на родном заводе.

Я заехал туда по делам, и после работы Федя зазвал меня в какое-то хозяйственное помещение, где его уже ждали три незнакомых мне мужика и симпатичная рыженькая девушка. Мужики разлили по картонным стаканам разбавленный, но не сильно спирт и завели разговор о высокой науке. Когда дело дошло до теории относительности, возникла жесткая дискуссия, но не такая, чтобы дело дошло до драки. Я заскучал, и это заметил один из мужиков.

– Жаль, что вам не интересны наши разговоры о науке, – упрекнул он меня.

“А мог бы по шее дать”, – подумал я. Вид у мужика был внушительный. Но что я мог поделать, если со своей хилой эрудицией не мог понять, из-за чего базар. Зато Феде дискуссия пришлась по душе. Он, правда, больше помалкивал и лишь иногда отпускал реплики, но так удачно, что после каждой получал восхищенный взгляд рыженькой девушки. “Однако какой бонвиван”, – подумал я и через день забыл про этот эпизод.

А через год до меня дошли слухи, что рыженькая девушка родила дочку и что отец девочки – Федя. Этим слухам я не поверил. Ведь прелюбодеяние запрещено седьмой заповедью, полученной от Бога, и высоконравственный Федя не мог ее нарушить. Но оказалось, нарушил. Это подтвердила Елена Викторовна.

– Он сам мне признался, что дочка его, – поведала мне она, – и я сказала ему: “Федор Николаевич! Если вы уйдете сейчас к своей рыженькой, то в придачу к дочке получите квартиру, машину и дачу, но оставите жену Люду на улице. Это будет плохой поступок”.

И высоконравственный Федя прислушался к высоконравственной Елене Викторовне и остался с Людой.

А судьба рыженькой девушки оказалась ужасной. Всю дальнейшую жизнь она жила с обидой в душе. У нее изменился характер, появилась губительная для собственного здоровья желчность, которую раньше в ней и предположить было нельзя. Она вырастила дочь одна и умерла, когда той не было и двадцати пяти лет. Говорили, что на похоронах Федя и его дочь стояли рядом, и оба плакали. Такое печальное продолжение было у научного семинара в заводском хозяйственном блоке. А Федя, которого на заводе с каждым годом ценили все больше, получил вторую квартиру, которая была несравненно лучше первой: и больше, и современней. Кончились годы скитаний с Людой по чужим углам. Казалось, живи и радуйся.

Меня пригласили на новоселье. Было шумно и весело. Гости желали Феде и Люде жить в новой квартире долго и счастливо. Но долго и счастливо не получилось. Года через три после новоселья Федя ушел с завода, потеряв любимую работу, статус звезды отрасли и очень приличную зарплату. Зачем он это сделал, никто не знал. Я думаю, ему было тяжело встречаться на работе с рыженькой девушкой, которая после окончания декретного отпуска вернулась на завод. А еще через несколько лет он ушел от Люды, благородно оставив ей квартиру, которую заслужил тяжелым трудом на заводе. Прямо традицию создал: каждой оставленной жене по квартире. Сам же, естественно, снова оказался на съемной площади.

Он начал работать в НИИ иной специализации, чем у завода, которому отдал двадцать лет жизни. По неписаному закону в любом НИИ для карьерного роста необходима ученая степень, и Федя это понимал. Гриша Журавлев, который к тому времени уже заведовал кафедрой, предлагал Феде поступить к нему в аспирантуру, и тот вроде согласился.

– Я его лично отвел в комнату, где заполняют анкеты, и оставил там. Мне надо было к студентам спешить. А когда вернулся, Феди в комнате уже не было. Я спросил: “Где анкета Логинова?” А мне сказали, что Федя посидел, подумал и ушел. Анкету заполнять не стал. Ну что тут сделаешь? – рассказал мне Гриша.

Сделать ничего было нельзя. Федя не хотел писать диссертацию. Я думаю, он считал, что деление людей на имеющих ученую степень и не имеющих ее подобно делению их на богатых и нищих. Очень похоже на позицию Бродского, озвученную им в Нобелевской лекции. Однако с такой позицией, несмотря на эрудицию, ум и знание языков, невозможно было снова стать звездой даже отдельно взятого НИИ, не то что малознакомой отрасли. И снова звездой он не стал.