Иосиф и Фёдор - Игорь Мощицкий

Наталия Константиновна решила нас больше не мучить и пошла знакомиться с московскими студентками. С ними она мгновенно нашла общий язык и осталась у них ночевать.

Утром мы все вместе пошли на завод. Настроение у нас с Федей было унылое. Никакие черновики за одну ночь у нас появиться не могли, и мы ожидали хорошей взбучки.

Пройдя через проходную, Наталия Константиновна первым делом остановилась у Доски почета.

– Давайте посмотрим на лучших людей завода, – сказала она тоном воспитательницы детского сада и с доброжелательной улыбкой стала рассматривать фотографии на Доске почета.

Но ее улыбка быстро сошла. То ли фотограф подкачал, то ли модели оказались нефотогеничными, только оставалось полное впечатление, что все лучшие люди завода, особенно мужчины, запечатлены на фотографиях после хорошего бодуна.

– Пойдемте в цех, – помрачнев, сказала Наталия Константиновна.

Завод мы изучили неплохо и бодро провели Наталию Константиновну по цехам, рассказывая где, что и как. В живописном цеху мы показали ей тонкостенную чашку, новую разработку Дулевского завода, выполненную в форме тюльпана. Прозрачность фарфора и дивный рисунок, отсвечивающий золотом и синевой, не произвели на нее впечатления.

– Наш фарфор лучше, – с искренней убежденностью сказала она. – Напомните мне в Ленинграде, чтобы я организовала вам пропуск в музей завода Ломоносова.

Экскурсия подошла к концу. Наталия Константиновна тактично не вспомнила про наши черновики для отчета. Вечером она уехала в Москву, а мы поняли, что пора браться за ум, благо нас уже ничто не отвлекало. К концу практики Федин роман в письмах нормализовался, он их стал получать регулярно. Мой же роман неожиданно закончился. Дитя Природы вдруг сообщила мне, что она случайно встретилась со своим бывшим парнем, они вспомнили прошлое и, как она выразилась, “пожалели обои”. Это был конец наших отношений. Я не очень расстроился, ибо стоять часами на ее лестнице мне давно надоело.

Мы уселись писать отчет по практике. Поработали часа три, и вдруг Федя вспомнил про мои занятия в ЛИТО.

– Скажи, а ты мог бы написать отчет в стихах? – спросил он.

– Думаю, смог бы, – ответил я.

– Ну вот хотя бы это место: рабочие ставят в определенном порядке ящики с посудой на люлечный конвейер и отправляют их в муфеля.

– Ничего нет проще. “Ветер свободы, вей, вей…” – начал я.

– Здорово, мне нравится. Люблю, когда про свободу. А дальше?

– “…Ты не качайся, люлечный конвейр”.

В слове конвейер я для благозвучия пропустил второе “е”, но Федю это не смутило. Я продолжил: “И как картошку сажают в грядки, ящики ставят в определенном порядке. Рабочие говорят: „Оп-ля, оп-ля!” – и кидают ящики в муфеля”.

– Здорово, – восхитился Федя. Он всегда восхищался способностями, которыми сам не обладал.

– А прочти какое-нибудь свое стихотворение не про конвейер, – попросил он.

Я прочитал несколько своих стихотворений. Феде они понравились, но, видно, душа его требовала чего-то большего.

– А ты можешь прочитать стихотворение Бродского? Про художника.

Слова Феди показались мне бестактными. После того как автор прочитал свои стихи, просить его читать стихи другого автора не принято, но Федя этих тонкостей не знал.

– Да я не уверен, что знаю это стихотворение наизусть, – ответил я недовольно.

– А ты попытайся, вспомни, – настаивал Федя.

Я произнес первые строчки стихотворения Бродского, и выяснилось, что помню его от первого до последнего слова.

Изображение истины

раскладывая по плоскости,

он улыбается синтезу

логики и эмоции.

Он верил в свой череп,

верил.

Ему кричали:

Нелепо!

Но падали стены,

череп, оказывается,

был крепок.

Он думал, -

за стенами чисто.

Он думал,

что дальше – просто.

…Он спасся от самоубийства

скверными папиросами…

На этом месте меня прервали. Соседки позвали нас с Федей пить чай. Когда мы вернулись в свою комнату, Федя попросил меня дочитать стихотворение Бродского до конца, но я отказался. У меня испортилось настроение из-за того, что я вдруг понял, каким дураком показал себя здесь, в Дулеве. Это же надо было додуматься! Полтора месяца на темной лестнице добивался расположения глупого Дитя Природы, когда все это время на расстоянии протянутой руки находились пять замечательных девушек – умниц и красавиц. По крайней мере, такими они показались мне в тот вечер. Воистину, когда Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум. Но изменить уже ничего было нельзя: наше время в сказочном Дулеве подошло к концу.

В конце января отчет был написан, и мы уехали домой. Перед отъездом обменялись адресами и телефонами с еще остававшимися в Дулеве московскими студентками. Им всем мы обещали звонить при первой возможности, клялись в вечной дружбе, они поклялись в том же, но никогда больше мы их не видели и ничего про них не слышали.

Вернувшись в Ленинград, мы с Федей предъявили свои отчеты о практике Наталии Константиновне. Она удостоила нас иронической улыбкой, положенной бездельникам, но все же труд каждого из нас оценила на пятерку. Это была точка в нашей учебе, на время подготовки к защите дипломов мы превратились в свободных художников, когда приходить в родной институт, решали сами, и так получилось, что Федю я не видел до самой защиты диплома. Мне назначили руководителя благодаря его брату (по крайней мере, в ГИКе говорили, что они братья) модному в те времена музыковеду. Я слушал этого музыковеда однажды, и у меня осталось впечатление, что он – гигант в своем деле. Мой Энтелис тоже был гигантом. Он руководил в Государственном институте керамики (сокращенно ГИКе) лабораторией передовых технологий, или, как ее называли сотрудники, “передовой лабораторией”, и славился тем, что любые его новые идеи вызывали недоверие. Правда, некоторые из них все-таки находили воплощение в отрасли. Мне для дипломного проекта он предложил совершенно утопическую идею. Я должен был спроектировать автоматизированный фарфоровый завод, подобный которому мог появиться в отрасли только через много лет, да и то вряд ли. Мне это было ясно после практики на Дулевском заводе, но спорить с Энтелисом я был не готов.

По его подсказке день за днем на моем столе возникали эскизы автоматов, обеспечивавших изготовление без участия человека фарфоровых чудес, и наконец наступил момент, когда осталось только отобразить на листах ватмана мой завод будущего. Тут была загвоздка, потому что своим ужасным черчением я мог скомпрометировать идеи великого Энтелиса. Но мой школьный товарищ Валя Кудрявцев отдал мне две недели своей жизни и превратил мои жалкие эскизы в очень достойные чертежи. Мы даже собирались написать на титульном листе пояснительной записки: “Художественное оформление проекта Валентина Кудрявцева”. Перед защитой я, как полагалось, отдал свой проект официальному оппоненту. На мое счастье, когда он его просматривал, мимо проходил Иожеф Шелаи, студент из Венгрии, которого мой оппонент знал.

– Слушай, Иожеф. Ты знаешь студента?… – и оппонент назвал мою фамилию.

– Конечно, знаю. Это мой однокурсник, – ответил Иожеф с легким акцентом, от которого не сумел избавиться за пять лет учебы.

– А как он у вас там учится?

– О! Он есть у нас самый отличник, – не моргнув глазом, ответил Иожеф.

– Очень хорошо, – обрадовался оппонент. – Я как раз собираюсь поставить ему пятерку.

– И это есть правильно. Меньше пятьерки от него никто не ждет, – поддержал оппонента Иожеф, еле сдерживая улыбку.

С пятеркой в кармане я заглянул на свою кафедру и случайно встретился с ее заведующим, профессором Августинником. Этот профессор был высоким авторитетом для всей отрасли страны, а на своей кафедре слыл если не полубогом, то небожителем. Сотрудники кафедры говорили друг другу: “Аркадий Иванович приехал”, как об очень значительном событии. Или: “Аркадий Иванович не приехал. Наверно, с его машиной что-то случилось”, и это тоже было значительное событие. Обращаться к нему без серьезного повода считалось неприличным, но, опьяненный успехом у оппонента, я вдруг возжелал получить его похвалу.

– Аркадий Иванович, можно у вас проконсультироваться? – храбро спросил я.

– Пожалуйста, – ответил он.

Уверенный, что услышу восторженный отзыв, я стал показывать ему свои чертежи. Он бегло просмотрел их и спросил равнодушно:

– В чем вопрос?

Вопросов к профессору у меня не было, я ждал только восхищения, но его не последовало. И неожиданно для себя я понес:

– Понимаете, я спроектировал завод по идее Энтелиса, и вроде на бумаге завод выглядит неплохо, но на практике такой проект никогда не сможет быть осуществлен, и это меня очень беспокоит.

Я надеялся услышать в ответ, что полет нашей с Энтелисом фантазии важнее банальной практической пользы. Но ответ Августинника был беспощаден: