Иисус. Дорога в Кану - Энн Райс

Стоя у железных ворот, которые я сам навешивал вместе с братьями, я окидывал взглядом земли, принадлежавшие Хананелю, — они тянулись, насколько хватало глаз. А за ними, я знал, окружая далекий Назарет, лежали земли Шемайи.

Многие из тех, кто жил в окрестных селениях, работали на этих землях, в этих полях, садах и виноградниках. Однако больше всего оба старика гордились своими оливковыми рощами. Я всюду видел эти рощи, а рядом неизменные миквы, где мылись перед сбором урожая работники, потому что масло должно быть особенно чистым, ибо его отправляли в Иерусалимский храм, продавали благочестивым иудеям в Галилее, Иудее и других областях империи.

Ученики время от времени появлялись у Хананеля, но ходили слухи, что он не отличается терпением.

Войдя в дом, я увидел, что у него как раз один из учеников, юноша по имени Нафанаил. Он сидел у ног старика в самой большой комнате дома, куда можно было попасть из дальнего конца двора. Я почти не знал этого молодого человека. Только встречал иногда во время паломничества.

Я рассматривал обоих издалека, пока сидел в прихожей. Раб старательно омыл мне ноги, я выпил воды из каменной чаши и с благодарностью вернул ее рабу.

— Иешуа, — сказал он вполголоса. — Он в ярости сегодня. Не знаю, для чего он послал за тобой, но будь осторожен.

— Он не посылал за мной, друг, — ответил я. — Пожалуйста, пойди и скажи ему, что мне надо с ним поговорить. Я буду ждать столько, сколько нужно.

Раб ушел, покачивая головой, а я сел, наслаждаясь теплом солнечных лучей, струившихся сквозь высокую решетку над дверью. Мозаичный пол двора был нашей лучшей работой. Я рассматривал его, затем медленно перевел взгляд на пышные деревья в кадках, которые стояли вокруг зеркального пруда.

Никакие языческие нимфы или боги не украшали эти полы и стены — это немыслимо в доме праведного иудея. Лишь разрешенные узоры, круги, завитушки и лилии, которые мы некогда с таким тщанием выкладывали, добиваясь идеальной симметрии.

Все это оставалось под открытым небом, не обещавшим ни капли дождя, на холодном ветру. Но можно было забыть о засухе, глядя на мерцающую гладь пруда, на свежие плоды, орошенные водой из кувшина, принесенного рабом, — и казалось, мир за пределами этого двора вовсе не умирает от жажды. И молодые люди не стекаются сотнями в далекий город Кесарию.

Солнце согрело полы и стены, тепло приятно растекалось по рукам и ногам, хотя я сидел в тени.

Наконец Нафанаил поднялся и вышел, не заметив меня. Ворота, звякнув, закрылись.

Я мысленно помолился и проследовал за рабом через крошечную рощу только что политых фиговых деревьев и пальм в большую библиотеку.

Здесь для меня был приготовлен стул — простой складной стул из кожи и полированного дерева, отличной работы и очень удобный.

Я остался стоять.

Старик сидел за столом на римском стуле со скрещенными ножками, спиной к решетке, среди шелковых подушек и вавилонских ковров. Горы свитков громоздились перед ним, торчали из всех шкафов вокруг. Полки с книгами занимали все стены. На столе стояла чернильница, лежали перья, куски пергамента, восковая табличка. И несколько кодексов — небольших пергаментных книжек в переплетах, которые римляне называли мембранами.

Солнце падало сквозь решетку. Пальмовые ветви шелестели по ней снаружи.

Старик потерял все свои волосы, глаза выцвели и стали почти серыми. Он мерз, хотя в жаровне высоко поднимались языки пламени и напоенный ароматами кедра воздух был хорошо прогрет.

— Подойди ближе, — велел он мне.

Я выполнил приказание. Поклонился.

— Иешуа бар Иосиф, — произнес я свое имя, — пришел из Назарета, чтобы навестить тебя, мой господин. Я благодарен за то, что ты принял меня.

— Чего тебе надо? — спросил он.

Голос его на этих словах неожиданно сорвался.

— Ну, говори же! Отвечай.

— Дело касается нашего родственника, мой господин, — сказал я, — Шемайи бар Хиркануса и его дочери Авигеи.

Он откинулся или, если сказать точнее, рухнул на кучу покрывал. Отвернулся, подтянул к себе одеяло и закутался в него.

— Какие новости ты принес о Кесарии? — спросил он.

— Ничего такого, мой господин, чего не было бы известно в Кане. Евреи собрались там, и с тех пор прошло уже много дней. Пилат не выходит, чтобы поговорить с народом. Народ не уходит. Вот последнее, что я слышал, покидая Назарет.

— Назарет, — сердитым шепотом повторил он, — где детей закидывают камнями по наговору других детей.

Я опустил голову.

— Иешуа, сядь на стул. Не стой передо мной, как слуга. Ты ведь не полы мне пришел чинить, правда? Ты пришел по делу нашей семьи.

Я подошел к стулу и медленно сел, как он велел мне. Я поднял глаза. Он сидел выше меня, на подушках, и я видел, что рука у него сухая и тонкая, а кости на лице обтянуты кожей.

Воздух здесь, рядом с жаровней, был опьяняюще теплым. Таким же, как солнечный свет у меня на лице и затылке.

— Мой господин, я пришел по щекотливому делу, — сказал я.

— Этот дурак Иасон, — перебил он меня, — племянник Иакима, тоже в Кесарии?

— Да, мой господин, — ответил я.

— И он пишет оттуда?

— Только то, о чем я рассказал тебе, мой господин. Этим утром я разговаривал с рабби.

Ответом мне было молчание. Я ждал.

— Мой господин, что именно ты хочешь узнать? — наконец решился я спросить.

— Только одно, — сказал он. — Слышал ли он что-нибудь о моем внуке Рувиме. Говорил ли он с моим внуком Рувимом. Я не стану унижаться, задавая подобный вопрос этому негодяю, но тебя спрошу здесь и сейчас, наедине, под крышей моего дома. Не рассказывал ли этот жалкий греческий бродяга о моем внуке Рувиме?

— Нет, мой господин. Я знаю, что они друзья. Это все, что мне известно.

— А мой внук может прямо сегодня жениться — в Риме или Антиохии, или где он там еще, жениться на иностранке, чтобы досадить мне.

Он уронил голову на грудь. Выражение его лица изменилось. Казалось, он забыл о моем присутствии или ему стало все равно, кто я, если это вообще его волновало.

— Я сам виноват, — продолжал он. — Я виноват, что между нами пропасть, между мной и той женщиной, на которой он женится, и плодом ее чрева, я во всем виноват.

Я ждал.

Он повернулся и взглянул на меня, словно очнувшись ото сна.

— И ты хочешь поговорить со мной об этой бедной девочке Авигее, которую разбойники опрокинули на землю и так напугали?

— Да, мой господин, — сказал я.

— Зачем? Зачем приходить с этим ко мне? И почему ты? И что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он. — Думаешь, я не скорблю вместе с ней? Не сочувствую человеку, у которого такая красавица дочка, с таким звонким смехом, которая так умеет петь и вести беседу. Я видел ее у Храма из года в год, видел, как она растет. И чего ты хочешь от меня?

— Прошу прощения, мой господин, что причиняю тебе горе…

— Перестань и продолжай. Ради чего ты здесь, Иешуа Безгрешный?

— Мой господин, девушка умирает, заточенная в родном доме. Она не ест и не пьет. Хотя девушка не пострадала, если не считать оскорбления, нанесенного ей и ее отцу.

— Дурак, — с отвращением бросил старик. — Посылать за повитухой для родной дочери! Не верить слову родной дочери!

Я ждал.

— Ты знаешь, почему мой внук отправился в Рим, Иешуа бар Иосиф? Этот сумасшедший, Иасон, не сказал тебе?

— Нет, мой господин. Он никогда не говорил об этом.

— Но ты знаешь, что он ушел.

— Знаю, но не знаю причины, — пояснил я.

— Потому что хотел жениться, — сказал старик.

Глаза его заблестели, и он отвернулся.

— Он хотел жениться, и не на дочери иерусалимского семейства, на которое указал я, а на деревенской девушке, прелестной деревенской девушке. Авигее.

Я опустил глаза и сидел неподвижно. Я ждал.

— Ты не знал об этом?

— Нет, мой господин, никто мне не говорил, — сказал я. — Возможно, никто и не знает.

— О, они все знают, — возразил он. — Иаким знает.

— Гм… Точно?

— Да, конечно, он знает, с самого начала знал, а мой внук сам, без моего благословения, ходил просить Шемайю, хотя в то время девочке было всего тринадцать лет, — взволнованно сказал он.

Он не мог усидеть на месте, глаза его блуждали.

— А я сказал: нет, ты не женишься на ней, не женишься на такой маленькой девочке, не сейчас, и не из Назарета, и мне плевать, что ее отец богат, что ее мать была богата, что она сама богата. Мне плевать, потому что ты женишься на девушке по моему выбору, на своей родственнице из Иерусалима. И вот к чему это привело! А ты пришел поговорить об этом.

Он снова перевел на меня взгляд, словно видел впервые. Я старался не смотреть на него.

— Все еще разыгрываешь из себя деревенского дурачка, как я погляжу, — сказал старик.

Он всматривался в меня так, будто хотел запомнить черты моего лица.