Иисус. Дорога в Кану - Энн Райс

Наконец я жестом попросил их умолкнуть. Встал с места.

— Что, Иешуа? — спросил рабби.

— Вы знаете, что я принес бы ему свои извинения, — сказал я, — но он никогда не позволит мне извиниться.

— Это так.

— Я мог бы пойти вместе с отцом, и мой отец стал бы его умолять, — сказал я, — но он не позволит нам войти.

— Не позволит.

— Так ют, ты говорил о родственниках. Ты говорил о родственниках в других городах.

— Говорил.

— Со стороны ее матери, с нашей стороны, у нас есть братья в Сепфорисе. Но главное, у нас есть братья в Кане, и ты их хорошо знаешь. Хананель из Каны — твой старинный друг. Он первый, кто приходит на ум, хотя есть и другие. Однако Хананель обладает даром убеждения.

Все закивали, соглашаясь. Все мы знали Хананеля.

Я продолжал, обращаясь к рабби:

— Мы укладывали мраморный пол в его доме в прошлом году, — сказал я. — Во время паломничества я говорил с Хананелем, и ты тоже с ним говорил.

— Да, да, и это был последний раз, — сказал рабби, — когда мы были там все вместе. Хананель называл моего племянника Иасона возмутителем спокойствия и сущим проклятием, если я правильно запомнил.

— Я говорю о нем не из-за Иасона, рабби, — сказал я. — Я говорю о нем в связи с Авигеей. Старик наверняка дома. Мы бы узнали, если б он покинул Кану, чтобы отправиться в Кесарию. И он более близкая родня ей, чем нам.

— Это верно, — согласился Иаков, — но он одинокий старик, у него не осталось сыновей, его внук скитается по миру, одним Небесам ведомо где. Что он может?

— Он может приехать и поговорить с Шемайей, обсудить с ним это дело, — сказал я. — И может написать другим родичам, которых мы не знаем, найти дом, где могла бы жить Авигея. Не умирать же ей с голоду в этой деревне. Она не для того родилась на свет. Авигея может переехать к своим родственникам в Сепфорис, Капернаум или Иерусалим. Хананель узнает, куда лучше. Хананель ученый человек, книжник и судья. Ею услышат, даже если нас никто не слышит.

— Возможно… — пробормотал рабби.

— Я пойду к нему, — сказал я. — Объясню, что случилось. Расскажу ему все, что видел и что сделал. Он все поймет.

— Иешуа, ты храбр, как Даниил, что вложил голову в пасть льва, — сказал рабби, — однако…

— Я пойду к нему. Я меньше чем за час доберусь до Каны. Что он скажет? Не отправит же меня обратно?

— У него острый язык, Иешуа. По сравнению с ним Шемайя покажется полевым цветком. Хананель только и делает, что оплакивает скитающегося где-то внука, и винит в этом Иасона. Иасон, оказывается, виноват в том, что сейчас его внук в Афинах, дискутирует в портике с язычниками.

— Это ничего не значит для меня, рабби, — сказал я. — Пусть он осыплет меня оскорблениями. У него хорошо подвешен язык, и он не переносит таких людей, как Шемайя. Я надеюсь, он вспомнит свою родственницу Авигею.

Иосиф поднял руку.

— Я знаю точно, что он вспомнит свою родственницу Авигею, — тихо сказал он. — Мы старики.

Он умолк, словно потеряв мысль, но затем продолжил, глядя на всех затуманенным взором:

— Мы смотрим, как молодые совершают паломничество, будто они стая птиц, которую мы должны направлять на путь истинный. Я много раз видел, как он улыбается при виде Авигеи. Когда девочки пели, он слушал Авигею. Я видел это сам. А однажды, за чашей вина во дворе Храма, когда мы вместе сидели в последний день праздника, он сказал мне, что слышит ее голос во сне. Это было не так давно. Наверное, года два назад. Кто знает…

Я и сам это видел.

— Тогда я иду, — сказал я. — Я попрошу его подыскать дом для Авигеи, подальше от Назарета, где о ней станут заботиться должным образом, где она обретет покой.

Иосиф взглянул на меня.

— Будь осторожен, сын мой, — сказал он. — Он будет добр к Авигее, но не к тебе.

— Он тебя измучает, — сказал рабби, — будет бесконечно спорить и задавать вопросы. Ему все равно нечего делать в его библиотеке. И он скорбит о потере внука, хотя сам заставил мальчика уйти.

— Так дай же мне оружие для этой битвы, мой господин, — попросил я рабби.

— Ты сам поймешь, что сказать, — ответил он. — Объясни все, как объяснил сейчас. И не позволяй ему выгнать тебя из дома. Если б я пошел с тобой, мы бы сразу сцепились.

— Попроси его написать семье, которую он сочтет наиболее подходящей, — сказал Иосиф. — И когда все приготовления будут сделаны, место для нее найдено, пусть приходит. Тогда и я, и рабби вместе с ним пойдем к Шемайе.

— Да, — подтвердил рабби. — Этот человек не сможет прогнать Хананеля.

— Хананель! Он же сын оскорблений, — пробурчал Иаков себе под нос. — Он как-то сказал мне, когда я строил стены ему же, что он перенес бы Кану камень за камнем, если б мог, чтобы только оказаться подальше от Назарета.

Рабби засмеялся.

— Тогда он, возможно, будет гордиться тем, что спасает возлюбленное дитя из этого жалкого места, — предположила Брурия.

Иосиф улыбнулся и сделал жест в сторону Брурии, словно призывая с ней согласиться.

— Может, это и есть путь к его сердцу, — прошептал он, посмотрев на меня.

Я вышел первым. Для путешествия мне нужны были сандалии покрепче и чистая одежда. Идти было недалеко, однако дул сильный ветер.

Когда я переоделся и готов был идти, мама отвела меня в сторону, хотя все мои братья собирались на работу и смотрели на нее.

— Послушай… то, что ты сделал у ручья… — начала она. — Это был добрый поступок, и не смей думать об этом иначе.

Я кивнул.

— Дело в том, что Авигея просила отца… как и нас. Просила, чтобы он был к тебе благосклонен. Мы не успели поговорить с ней и объяснить, что это невозможно.

— Понятно, — сказал я.

— Я причинила тебе боль?

— Нет, я понимаю. Он почувствовал себя вдвойне опозоренным.

— Да, и он не отличается мудростью и терпением.

А что же она, моя Авигея? Что с ней сейчас, в этот миг, когда солнце заливает шумное селение? Сидит в темной комнате, в которой заточена, и смотрит на тени?

Я взял посох и отправился в Кану.

Глава 11

В Израиле было много писцов. Деревенский писец составлял брачные договоры, документы о продаже, прошения в суд или иудейский Синедрион в Иерусалиме. Писцы составляли письма для всех, кто платил, читали полученные и объясняли непонятные слова. Мой народ почти поголовно умел читать, но письмо требовало особых навыков. Вот почему требовались писцы. В Назарете их было три-четыре.

Но существовали и писцы другого рода — книжники, изучавшие Закон, проводившие годы в библиотеке Храма, знавшие традиции фарисеев. Книжник мог вступить в спор с ессеями, когда те порицали Храм или священников. Книжники наставляли мальчиков, которые приходили в Храм учиться всему, что имело отношение к Закону и Пророчествам, Псалмам и Писанию, а также сотням и сотням других книг.

Хананель из Каны был как раз такой книжник. Он провел юность в Храме, много лет был судьей на судебных разбирательствах, что устраивали от Капернаума до Сепфориса.

Теперь он был стар для подобных дел. Хананель давным-давно приготовился к старости, построив самый красивый и большой дом в Кане. Большим он был потому, что требовалось место для книг, которые исчислялись тысячами. Когда-то в доме жили сыновья и дочери Хананеля. Но все они давно сошли в могилу, и он остался один. Лишь изредка он получал письма от внучки из Иерусалима и, может быть (этого никто не знал наверняка), от внука, который два года назад бежал из дома, не выдержав заведенного в нем порядка.

Иаков и Маленький Иосиф, Маленький Симон, Маленький Иуда, мои братья и племянники, и я тоже — все мы строили дом Хананеля. И это была одна из самых больших радостей за последние годы — укладывать пол из великолепного мрамора, красить стены в сочные красные и темно-синие цвета и украшать бордюрами из цветов и плюща.

Дом был просторный, в греческом стиле, с внутренним двориком, куда выходили двери комнат для удобства тех, кто приезжал к Хананелю: знатных людей из Галилеи, ученых из Александрии, фарисеев и книжников из Вавилона. И в самом деле, дом был полон гостей на протяжении многих лет. Было обычным делом встретить на дороге путников, идущих к Хананелю, чтобы принести ему книги, посидеть в его саду или в комнатах с расписными потолками, поговорить о том, что творится в мире, или о трудных местах Закона.

Однако когда смерть забрала всех, кто здесь жил, когда внучка Хананеля, оставшись бездетной вдовой, переехала в Иерусалим к родне мужа, в доме стало тихо.

Теперь он стал памятником тому, какой могла быть жизнь, — он стоял, словно крепость, на вершине холма над кучкой домов, которая и была селением Каной.

Стоя у железных ворот, которые я сам навешивал вместе с братьями, я окидывал взглядом земли, принадлежавшие Хананелю, — они тянулись, насколько хватало глаз. А за ними, я знал, окружая далекий Назарет, лежали земли Шемайи.