Русский полицейский рассказ (сборник) - Коллектив авторов

Только стали доходить слухи до Никитина, что главным заправилой всех этих сходок и митингов – Боразов. Соберет рабочих, говорит с ними, книжки им читает, когда дело говорит. А когда и вовсе вздор, но рабочие ему верят, слушают.

«Погоди дружок, попадешься, – думает Никитин, будешь бунтовать народ, посидишь!..»

Сначала все забастовки шли мирно. Рабочие на работы не ходили, разоряли хозяев, сами разорялись, но насилий не употребляли. Но в один прекрасный день – было это уж ранней весной, в посту, – собрались большой толпой на дворе писчебумажной фабрики рабочие, стали камнями в окна швырять. Пришла полиция. Начали и в городовых бросать камнями, одному глаз расшибли; другому плечо. Приехали казаки, разогнали сборище нагайками, а главных зачинщиков арестовали. Все, кто не участвовал в бунте, указывали единогласно на Боразова. «Вот кто главный зачинщик, кто подговаривал рабочих не уступать хозяевам и идти напролом». В числе арестованных на фабрике его не было. Приказано было обыскать квартиру и арестовать его. Но когда пришли околоточный и городовые к нему в дом, то нашли его пустым; хозяева сказали, что Боразов ушел с утра и жену с ребенком увел – только что Даша родила.

Никитин, который в душе уже злорадствовал, что наконец-то будет наказан его давнишний обидчик и враг, был сильно разочарован. Кто-то видно предупредил Боразова, и он убежал: «Ну да ничего, далеко не уйдешь, голубчик, арестуют».

Жалко Дашеньку, но ведь ее сейчас выпустят, она за мужа не ответчица.

Однако прошел и день, и два. Боразова хотя и очень искали, но не находили.

Как раз в Страстную субботу шел Никитин с предместья, где жил, на пост, и так у него на душе тяжело и смутно. Только подходит к нему мальчик-пастушок, что коров смотрел в пригороде и Никитина корову гонял, и говорит:

– Дяденька Никитин. А я видел того рабочего, что людей побунтовал, а сам убег.

Так и встрепенулся Никитин:

– Где ты видел?

– К парому шли, возле Неменчина, я коров гнал, видел. Я его знаю и хозяйку его знаю. Идут оба, она ребенка несет, а он узел с вещами.

– Как, что!.. – засуетился Никитин.

Должно быть, скрывались где-нибудь эти несколько дней, а теперь вышли и пробираются к парому, чтобы перейти на ту сторону реки, а там до границ 7 верст, уйдут, и поминай как звали.

– Да какой же паром? – сказал мальчик. – Ведь река пошла.

– Да, они не перейдут. Вот теперь догнать и арестовать.

Едва дождался городовой конца своего дежурства, бросился в участок, переговорил, что надо, с приставом, отпустили его на 6 часов сверх 6 свободных, сбегал к товарищу, здесь же живущему, попросил не в очередь отдежурить, достал лошадь верховую, надел штатское платье и помчался. До парома 15 верст, те пешком идут, женщина больная, да еще и ребенок на руках, не скоро дойдут.

Погода стояла сырая, промозглая, не то дождь, не то туман. Едет Никитин, сердце стучит, а в ушах бум… бум… Колокола в монастыре к службе звонят. И время-то какое выбрали – Пасха на дворе!.. Но вот и Неменчин, деревенька, у которой паром ходит через реку. Только не видно парома: правду сказал пастушок, река идет, вон как льдины мчатся, всю середину реки заняли.

Подъехал Никитин к домику, где сторож жил, лошадь ввел во двор, привязал, сам пошел к дому. Тихо, пусто, никого не видать. Только когда обошел он весь двор, на лавочке у стены увидел старого-старого деда, сидит, голову опустил, точно дремлет. Поздоровался с ним Никитин, присел, заговорил.

Стал расспрашивать, кто живет в домике, отчего тихо так. Старик ему и рассказал, что пришли какие-то люди, мужик с бабой, и просят перевезти в лодке на ту сторону, но сын его, который сторожем при этом домике, не хочет, отказывается везти, боится, чтобы лодку не перевернуло льдиной, так вот пошли они с мужиком по соседям просить, не согласится ли кто на своей лодке перевезти, а баба с младенцем в избе сидит.

Встал Никитин, подошел к окошечку, прильнул лицом к стеклу. Видит: одна баба у печки возится, хозяйка, должно быть, а другая, сейчас – узнал он Дашу – сидит на лавке, кормит ребенка, лицо осунулось, потемнело, глазами уставилась в угол избы, а слезы так и бегут, так и бегут по щекам… У Никитина все в голове завертелось, жалость такая острая вдруг схватила за сердце, что сам, кажется, заплакал бы, если бы мог. Чем она виновата?

Отошел от окна, стоял-стоял, опустив голову, потом медленно подошел к лошади. Отвязал дрожащими руками, сел и отъехал немного за избу, на бугре стал и смотрит.

А мысли в голове мчатся, мчатся. То кто-то как будто говорит: городовой, в чем же твоя служба? Где твоя присяга, долг, обязанность!.. А в ушах – бум-бум – в монастыре колокола звонят, и перед глазами лицо женщины, измученное, залитое слезами. И видит он со своего бугра, как подъехала к берегу лодка, в ней три человека сидят, один выпрыгнул, вошел в избу, вывел закутанную женщину, узел с вещами вынес, сели все, двое по веслам ударили, а третий с шестом в руках стоит, управляется, едут через реку, медленно, тихо, между льдинами скользят, то вперед, то в сторону проедут, но, однако ж, до другого берега добрались. Вышли муж с женой, на гору стали подыматься, прошли немного берегом и скрылись в лесу. А городовой медленно повернул и поехал к городу.

Одна дума: завтра, да еще сегодня к вечеру через реку больше не пройдешь, лед сильно идет… А до границы 7 верст. И как будто вымерло все в душе.

Вернулся Никитин домой; мрачнее тучи, лицо у самого такое, точно болело неделю, прилег было, а потом встал, вышел. Жена что-то стала спрашивать, говорила о том, в какую церковь к заутрене пойти, он ничего не ответил, отвернулся от нее.

Стоял на посту своем 6 часов, как раз до 12, когда колокола радостно зазвонили, что он передумал за эти 6 часов, исполняя свою обязанность по привычке, машинально, почти бессознательно, он и сам сказать бы не мог.

Пошел он на другой день в участок, доложил, что преступника нигде не видел. А когда пристав стал кричать:

– Как не видал, такой-сякой?.. Как же ты сам говорил, что он к парому шел к Неменчину, видели люди!

Никитин довольно смело поглядел в глаза приставу и опять сказал:

– Виноват, пропустил, должно быть, только никак нет, не видал!

Вс. Попов

Взятка

Рассказ

I

В N-ском участке города X шли обычные утренние занятия; был двенадцатый час; человек двадцать публики терпеливо ждали очереди в канцелярии у стола двух писцов, заверявших пенсионные книжки, почтовые повестки, отписывавших донесения на выезд за границу.

В соседнюю с канцелярией комнату, на дверях которой была надпись «кабинет помощника пристава», публика беспрерывно входила и выходила. Прием проводил один из двух помощников Всеволожский – «очередной» сегодня – и едва успевал всех удовлетворять: был понедельник, день, в который участок посещает особенно много народа, а благодаря тому, что суббота был тоже день не присутственный, – посетителей было еще больше.

К двум часам дня публики стало меньше, выдалась минутка, когда Всеволожский мог взяться за газету. Едва успел он пробежать несколько строк, как в комнату вошел посетитель, с утра сидевший в канцелярии и ожидавший, по-видимому, момента, когда он останется один.

Всеволожский неохотно отложил газету в сторону, но все же любезным тоном проговорил:

– Что угодно?

– Вы меня не узнаете, господин Всеволожский? – заискивающим голосом произнес посетитель.

– Позвольте, позвольте, вы ведь Григорьев, у которого в пивной я обнаружил беспатентную продажу водки из кофейных чашек. Когда же вы укажете мне, наконец, свидетелей, могущих, как вы уверяете, удостоверить, что водка подавалась прислугой без вашего ведома? Прошел уже месяц: я держу протокол, о котором было даже забыл за массою дела, и не направляю в ожидании обещанных свидетелей.

– Бога ради, не губите меня и потрудитесь обождать еще неделю. Посетители моей пивной, как вам известно, преимущественно студенты, и трудно мне очень найти среди них таких, которые согласились бы фигурировать на суде. Но вы не беспокойтесь, еще неделя, и свидетели будут. Придержите протокол, я буду вам очень благодарен за это, – подчеркнул последнюю фразу Григорьев, скроив униженную и жалкую физиономию.

– Хотя это и не в моих правилах, ну да Бог с вами, неделю еще подожду, но не больше. Помните, что ровно через неделю протокол пойдет, и вы не избежите, вероятно, тюрьмы, – произнес Всеволожский, берясь за газету.

– У меня еще к вам дело, господин Всеволожский, хотел обратиться к приставу, да их нет сейчас в участке, все равно и вы разрешите мое сомнение.

– А что еще у вас там такое?

– Видите ли, я хочу у себя на бильярдах позволить посетителям игру «бикс» и не знаю, нужно ли иметь для этого особое разрешение губернатора или нет.

– По правде вам сказать, я игр на бильярде не знаю, так как на нем не играю. По логике, мне кажется, будет ли то «бикс», «пирамидка» или «три шара» – безразлично. И раз у вас на постановку бильярдов в пивной есть разрешение губернатора, на каждую игру в отдельности нет надобности иметь особое разрешение. Я помню, в городе N, где служил приставом, в местном чиновничьем клубе частенько сражались в «бикс», в бильярдной же там вывешено было разрешение губернатора на постановку бильярдов, и об играх в них ничего не говорилось. Да и никогда я не видел таких разрешений с перечислением допускаемых игр.