Зачарованные острова Галапагосы - Ирениус Эйбл-Эйбесфельдт

По всему виду взрослого баклана было ясно, что теперь он не прочь был бы отдохнуть, но второй малютка тоже жаждал получить свою порцию. Лишь накормив птенца, птица встряхнулась и снова приняла вертикальное положение. Три четверти часа протекли без всяких происшествий, если не считать того, что я медленно, но верно поджаривался на солнце. Мне придавал силы только пример не теряющих бодрости килехвостов, здесь особенно темных. Огнедышащая жара была им, видимо, вовсе не в тягость. Я поймал нескольких ящериц и успел схватить за хвост красивую галапагосскую змею шоколадного цвета в тот самый момент, когда она у моих ног собиралась юркнуть в расселину. Я сунул ее в мешок с ящерицами. Десять минут спустя заглянул внутрь. Змея заметно потолстела, а ящериц стало меньше. Одну змея проглотила полностью, вокруг второй уже обвивалась кольцами, а голову зажала в пасти.

Прошло не меньше часа, прежде чем у бакланов возобновилось движение. Взрослая птица внезапно закинула голову назад, так что ее клюв нацелился на небо, и низким голосом завела: «Кро-кро-кро!» Крылья она слегка расправила, хвост распустила веером и приподняла. Ей ответил с берега таким же глубоким «кро-кро-кро!» баклан, промокший до костей: он неподалеку от гнезда только что вылез из воды. Держась прямо, с гордо выгнутой шеей, он зашагал прочь от прибрежной полосы. В клюве болтался пучок водорослей. Подойдя к гнезду, он низко поклонился и с «кро-кро-кро!» передал зелень охранявшей птенцов птице, как если бы это был букет красивейших цветов. Та взяла водоросли и бережно опустила у своих ног. Тем временем пришелец, встав поодаль, широко расправил крылья, с тем чтобы просушить их на солнце. Через пять минут, однако, он снова подошел с поклонами к гнезду и церемонно вручил птице поднятую с земли веточку. Птица, сидевшая в гнезде, так же церемонно приняла ее, осторожно положила на край гнезда и только после этого покинула его. Отряхнувшись, она поспешно заковыляла к берегу и там с явным удовольствием скользнула в прохладные волны. На целый час или даже больше она была освобождена от домашних забот.

Я провел на этом месте целый день, и всякий раз не переставал дивиться поразительному приветственному церемониалу, принятому среди птиц. Самцы и самки не уступали друг другу в галантности. Каждый, приходя в свое гнездо, обязательно приносил с собой клочок водорослей, веточку или красивую морскую звезду.

По наблюдениям ученых, занимающихся сравнительным исследованием поведения животных, приветственный ритуал довольно широко распространен среди пернатых и играет важную роль в их взаимоотношениях. Дело в том, что многие птицы с трудом опознают своего партнера на расстоянии. Поэтому та, что подлетает к гнезду, должна дать знать о своем приближении и тем или иным способом выразить свои дружественные намерения. Кваква еще в полете посылает традиционное приветствие, иначе партнер не пустит ее в гнездо. Даже собственные дети не признают ее.

Приветственные жесты символизируют приближение друга. Белая цапля в радушном поклоне вытягивает шею далеко вперед, серая цапля поднимает ее свечой к небу, аист откидывает до предела назад, так что голова касается спины, и щелкает клювом. Разные как будто формы приветствия, но всем им присуще одно: шея вытянута, что говорит о мирных намерениях, тогда как при нападении она изогнута в форме буквы S. Очень агрессивная чайка обыкновенная, чья голова словно бы облачена в грозную темную маску, при встрече с партнером поворачивается к нему затылком, чтобы не смотреть на него, ибо смотреть — значит угрожать.

По сути дела, поведение птицы можно сравнить с действиями воина-массаи, втыкающего перед гостем свое копье в землю. Мы повторяем тот же жест, когда берем ружье к плечу, то есть приводим его в положение, из которого нельзя выстрелить, или когда пожимаем друг другу руки: протягиваем раскрытую правую ладонь, показывая, что она свободна от оружия. В старину было принято в аналогичных случаях снимать шлем. Отсюда идет наш обычай приподнимать при встрече шляпу.

Чтобы выразить своему партнеру дружеские чувства, многие птицы производят действия, необходимые при попечении о птенцах. Принося материал для постройки гнезда, баклан как бы говорит: «Мы будем вместе строить гнездо».

В этой связи мне вспоминается один, казалось бы неприметный, но памятный случай, происшедший на биологической станции Вильхельминенберг около Вены. Отто Кениг, основатель и руководитель станции, привез с озера Нейзидлер-Зе серых цапель. До тех пор мы имели дело только с птенцами, взятыми прямо из гнезда, которые легко позволяли себя кормить. На этот раз цапли, уже, очевидно, взрослые, отказывались от пищи и бросались на нас, норовя клюнуть. И тут Кенига осенила мысль. Он принес камышинку и протянул цаплям. Одна кинулась было на Кенига, но вдруг, словно споткнувшись обо что-то, остановилась, бережно взяла камышовую метелку и опустила ее перед собой. С тех нор она стала ручной. Значит, птица правильно восприняла благожелательный жест, который Кениг подсмотрел у цапель на воле: ухаживая за самкой, самец обязательно приносит ей стебель камыша.

Самец крачки преподносит своей избраннице в качестве свадебного подарка рыбу, по-видимому в знак того, что будет усердно о ней заботиться. А пара шимпанзе, испытывающих нежные чувства, перекладывают изо рта в рот кусочки пищи.

Исследователи Ротман и Тойбер полагают, что в этом символическом кормлении следует искать происхождение поцелуя.

Всем без исключения животным обряд приветствования помогает избежать враждебных выпадов со стороны сородичей, в том числе хорошо знакомых и дружественных. Я лишний раз убедился в этом, наблюдая за нелетающим бакланом. Я неоднократно отбирал у него подношения, которые он нес к гнезду. Сделать это сравнительно нетрудно — галапагосские птицы не боятся людей. После короткой заминки баклан продолжал ковылять к своей цели, но сидевший в гнезде партнер встречал его ударами клюва. Отвергнутый быстро находил веточку или кусочек водорослей и только тогда получал разрешение приблизиться. Кстати сказать, и у нас приветствие имеет то же назначение. Стоит нам раз-другой не поздороваться с родными, друзьями или товарищами по работе, и мы тут же почувствуем неприкрытую, далеко не дружественную настороженность своих близких; отношения заметно ухудшатся.

Солнце медленно садилось за Нарборо. Массивный силуэт вулкана резко чернел на фоне пламенеющего предвечернего неба. Бакланы собрались около гнезда, я тоже облюбовал себе место для ночлега. На песчаной береговой полосе гостеприимно раскинулся куст криптокарпуса, под сенью которого я и расположился. Еще какое-то время при свете луны я записывал впечатления дня, а затем погрузился в глубокий сон. Разбудило меня чье-то громкое сопение. С криком ужаса я вскочил и увидел перед собой пару огромных, совершенно круглых глаз, в лунном свете сверкавших над щетинистой порослью усов. Это был не мираж — я смотрел в глаза старому морскому льву! От страха я не знал, что делать, но, к счастью, морской лев испугался не меньше меня. С хриплым ревом он бросился прочь и лишь метрах в тридцати от меня улегся на покой. Снова все стихло, но сои уже бежал от меня, и я прислушивался к шуму прибоя, пока не побледнели звезды и не занялся новый день.

Наскоро съев несколько кексов и запив их остатками остывшего чая из термоса, я пошел вдоль берега. Сейчас, пока еще стояла утренняя прохлада, ходьба доставляла большое удовольствие, хотя идти было трудно. Берег местами был сложен массами лавы, которая, застыв, первоначально образовала ровную поверхность, но под влиянием землетрясений так искорежилась, что почва кое-где напоминала поле, усеянное черепками. Острая галька в один миг не оставила живого места на моих ботинках. К тому же мне приходилось пробираться сквозь заросли мангровых, пышно разросшихся в защищенных от ветра местах. Воздушные корни, стелющиеся по земле, порой представляли собой трудно преодолимое препятствие. На иных стволах лежали морские игуаны, заползшие туда, чтобы быть поближе к утреннему солнцу. Наконец я снова подошел к высокому лавовому барьеру, прорезанному глубокими трещинами, в которых гулко бурлила морская вода. И вот здесь-то, под тенистыми навесами лавы, не дававшими воде прогреться, я увидел галапагосских пингвинов. Прелестные маленькие птицы сидели в тени, около моря. Белоснежные грудь и живот составляли резкий контраст с черными плавниками и спиной. Глаза были окаймлены светлыми кругами наподобие очков, в точности как у Магеллановых и гумбольдтовых пингвинов, которые сродни галапагосскому пингвину. Последний очень похож на них, но несколько уступает по величине: длина его 50 сантиметров, вес 2,5 килограмма. Этот род пингвинов — к нему принадлежат также гумбольдтовы и Магеллановы пингвины — может служить наглядной иллюстрацией закона Бергмана, согласно которому близкородственные виды по мере продвижения к тропикам уменьшаются в размерах. Другой пример — императорские и королевские пингвины. Как известно, первые обитают в очень холодных областях Антарктики и их вес колеблется от 26 до 42,7 килограмма, вторые — в более умеренных поясах, где температура редко падает ниже нуля. Их вес составляет в среднем 20 килограммов. Эти изменения родственных видов вызваны приспособлением к окружающей среде. Чем крупнее животное, тем меньшей по отношению к его объему оказывается поверхность теплоотдачи. У животных, живущих в холодных областях, размер туловища больше, а конечностей и головы меньше.