Десну перешли батальоны - Алексей Десняк

К ним подошел Ананий.

— Возят, аж пыль столбом стоит… Это ты для Марьянки с матерью? Надо, надо, кто же вдове поможет? — Постоял, свернул цыгарку, попыхтел самосадом. — Только ты, Марьянка, у панов больше служить не будешь — прогонят они тебя за эти дрова.

— Я и сама уйду. Дышать там нечем, хоть удрали уже паны, только старуха осталась.

— Ты правду говоришь, Марьянка? — удивленно замигал Ананий. — Эх, черт, удрали!.. — взмахнул он огромным кулаком. Подошел вплотную к Павлу. — А богатеи по ночам возят.

Павло настороженно посмотрел на Анания.

— Откуда вы знаете?

— Видел. Писарчук вчера ночью на волах и лошадях саженя три сразу перевез. Я и крикнул через плетень: и вы возите, Федор Трофимович?

— Ну-ну… — заинтересовался Павло.

— А он перепугался и ко мне: «Придешь, — говорит, — наберу мешочек, а потом сосчитаемся». Это, чтобы я молчал. Мол, в случае чего — их здесь не было. Норовят, чтоб шито-крыто. Знаю я, для чего это. Проклятые души!..

Ананий сплюнул и стал помогать Павлу.

Груженые возы выехали на дорогу. Марьянка шла рядом с Павлом, старалась идти с ним в ногу. Когда их взгляды нечаянно встречались, Марьянка опускала глаза. Павлу хотелось что-нибудь хорошее сказать девушке, сделать для нее еще что-нибудь приятное. Она шла с ним рядом, такая же несчастная наймичка, как и он — пастух. Он призадумался над этим сравнением и вспомнил свое детство — суровое и безрадостное. Едва встал на ноги, чужое стадо пришлось пасти. Но хуже всего было в жнива и осенью. Оводы не дают покоя стаду. Скотина мечется из стороны в сторону, а вокруг — поля кулаков, посевы. Набегаешься по полю, бывало, ног под собой не чувствуешь. А осенью — проливные дожди. Босой, голый, напялишь на себя грубый мешок и так — целый день в поле. И мерз ужасно, а пожалеть его некому было. Отец на заработках — домой приходил злой и голодный… Учиться очень хотелось. Зимой он ходил в школу. Любил читать. Все книжки, какие были в церковно-приходской школе, перечитал. И у учительницы просил. Но и церковно-приходской Павло не закончил — пошел работать в карьер, балласт возил. До тех пор грузил песком вагоны, пока его в шестнадцатом на войну не забрали. Мобилизованы были юноши лет девятнадцати-двадцати. Не знал, как винтовку в руках держать, но в атаку все же погнали. После первого боя в полку осталось с полсотни человек… Откомандировали в другую часть. И опять он ходил в атаки, а когда солдаты начали покидать фронт, так и Павло подался в Боровичи. Привез с фронта шинель, брюки солдатские, гимнастерку и тяжелые ботинки с обмотками. В этих ботинках и обмотках он и теперь шел рядом с возом… О девушках Павло никогда и не думал — раньше за работой и света не видел, а на войне не до них было. Отец говорит: жениться пора. Жениться? Пойти и посвататься к кому-нибудь всегда можно, но будет ли эта девушка ему по сердцу, полюбит ли он ее? Вот так и жил, и на гулянья не ходил — теперь не до этого… Еще раз Павло глянул на Марьянку. Хорошей девушкой стала. Такая и работы, и трудовой жизни не испугается. Вот такую бы спутницу в жизни!.. Павло вспомнил разговор с ней, когда в лес ехали, и усмехнулся. Чудачка! Ну и налгали же ей господа!

— Что же ты будешь делать, Марьянка, когда от панов уйдешь? — спросил он.

Девушка тряхнула головой.

— Об этом я и думаю. Буду с матерью жить… — Долго молча шла она по сыпучему песку, оставляя на песке ямки, вдавленные рваными обносками.

— Сказал мне как-то дед Кирей, что землю помещичью делить будут. Скорее бы уже!

Она говорила, не сводя глаз с Павла. В ее глазах таилось страстное желание иметь то, о чем он, Павло, говорил, когда они ехали в лес.

— Уже делим, Марьянка.

— Уже?!

— Видишь, дрова уже раздали. Комитет постановил раздать зерно из панских амбаров. Будет у людей, чем засевать и что есть… И о земле решено: отобрать и засеять.

— Лошадей бы где-нибудь выпросить, чтобы вспахать, — мечтательно сказала Марьянка.

— Выпросим и вспашем! Всем хватит земли.

У Марьянки сразу будто крылья выросли. Веселой стала, разговорчивой. Вслух мечтала, как будет работать не внаймах, а на своей земле. На своей… И они с матерью будут жить, как люди…

В тот день Павло с Марьянкой несколько раз съездили в лес. Теперь у Харитины в сарайчике лежали сухие дрова, и ей больше не были страшны зимние холода.

Марьянка проводила Павла.

— Спасибо тебе, Павлусь, — и подала ему руку. Он крепко ее пожал и смутился. И девушка почему-то покраснела. — Приходи, панокими яблоками угощу, — смутившись, сказала Марьянка.

Шла она обратно и чувствовала — Павло смотрит ей вслед. Обернулась и приветливо кивнула. Павло сдернул с головы серую воинскую фуражку и помахал Марьянке.

Марьянка была уверена, что барыня ее изругает. Но как же она удивилась, когда на кухню прибежала Нина Дмитриевна, ласковая и сладенькая.

— У матери была, Марьянка? Знаю, знаю… Наш лес возили… Ну так что, ну так что… Все возят, и вы себе привезите. Ты ж у нас…

Марьянка настороженно слушала ее. Никогда барыня не была с ней так хороша. Чего она хочет? Может быть, боится, чтобы Марьянка не ушла от них?

— Если бы мы знали, так не валили бы леса.

— И людям тоже дрова нужны, — сказала Марьянка.

— Нужны, нужны. Уже разобрали штабеля?

— Вот только кончили…

«Чего она хочет?» — думала девушка.

— Надводнюк себе возил?

— Не видела.

— И Бояр возил? — уверенно спрашивала Соболевская.

— Не видела.

— Что же ты никого не видела! И Тяжкого, и Клесуна Павла не видела? — уже суровей спросила помещица.

Только теперь Марьянка заметила в руках у Соболевской лист бумаги и карандаш. Девушка все поняла.

— И их не видела.

— Кого же ты, Марьянка, видела?

— Всех.

— Как это всех?

— Всех!..

Нина Дмитриевна позеленела, разорвала в клочки бумагу, топнула, завизжала во все горло:

— Негодница ты! С большевиками наш лес развозишь! Подождите, подождите, и вас развезут… На виселицу. В тюрьму… Ее хлебом кормишь, а она дрова ворует. Убирайся со двора, чтоб и духу твоего тут не было. Вон!

Она еще и еще кричала, выбирая самые оскорбительные слова. Но Марьянка ее даже не слушала, вытащила из-под кровати узелок, собрала свое убогое имущество и сказала:

— Слышу, не кричите. Отдайте деньги за прошлый месяц.

— Деньги!.. Она деньги требует! А дрова даром взяла? Подожди — заплатишь… Вон! Смотреть на тебя не могу.

— Я в комитет пожалуюсь.

Марьянка медленно уходила из кухни. В груди кипела обида. Жаль было труда своего, который отдала им.

— Сидор, Сидор, гони ее в шею!.. В шею! — кричала Соболевская, забыв, что Сидора нет в усадьбе.

Марьянка подходила к калитке. Соболевская выскочила на крыльцо.

— Трезор, куси ее, куси!

Из сада выскочил огромный, откормленный волкодав. Его все боялись. Он часто сбивал с ног проходивших мимо усадьбы детей, пастушков, подростков и молодиц. Детей потом приходилось лечить от перенесенного испуга, они теряли речь, заикались. Обезумев от злобы, Соболевская побежала к воротам:

— Куси большевичку, куси!

Трезор подскочил к Марьянке, обнюхал ее и завертел хвостом. Пес не слушался своей госпожи. Марьянка была ему ближе, чем хозяйка: из рук девушки он ежедневно получал еду. В ярости Соболевская так толкнула Марьянку в грудь, что девушка упала. По земле покатился ее жалкий узелок.

Из школы напротив выскочили крестьяне. После избрания нового комитета они, напряженно ожидая новостей, целые дни проводили в здании школы.

— Не трогай девушку, не трогай! — крикнул Ананий.

— Марьянка, сюда! — побежал ей навстречу Павло.

— Бей помещицу! До каких пор ей глумиться над людьми!

— Бей!

В этом крике было все: девятый сноп, слезы на помещичьей земле, голодные годы во время войны и призрак надвигающейся голодной зимы. Случая с Марьянкой было достаточно, чтобы прорвалась затаенная ненависть к Соболевским.

Еще несколько человек выбежало из здания школы. Затрещал плетень. В ворота помещицы полетели колья. Трезор зарычал и кинулся на Анания. Одно мгновение — и на Анании были совершенно изодраны полотняные брюки.

— А-а…

Высоко взлетел огромный кол в руках Сидора Сороки, хрустнуло, и Трезор растянулся посреди улицы.

— Это тебе, чтобы детей наших не калечил…

Нина Дмитриевна стукнула засовом.

— Не спрячешься!

— Держи ее!

— Бей панов!

Люди бросились к воротам. Ананий налег плечом на высокую калитку — не поддается.

— Подсади меня! — маленький и юркий Степан Шуршавый — хороший танцор, опершись о плечо Анания, взобрался на забор и соскочил к Соболевским в усадьбу. Ворота распахнулись. Толпа, как поток через прорванную плотину, ворвалась на широкий господский двор.