Десну перешли батальоны - Алексей Десняк

— Слышали? — прервал чтение Писарчук.

Никто ничего не ответил. Дмитро незаметно протиснулся к столу, стал за спиной Федора Трофимовича, смотрел в «уездную бумагу». Варивода продолжал читать:

«Так поступают враги народной свободы и народной власти. Сосницкий уездный комитет и уездный комиссар оповещают всех граждан, что если подобные дела будут и дальше, то с такими людьми расправа будет по закону. У нас есть достаточно вооруженной силы, чтобы прекратить такие бесчинства, а виновных будем арестовывать и сажать в тюрьмы…»

В зале было тихо. Казалось, Варивода читает для себя одного. Никто ни одним звуком не реагировал на «уездную бумагу». И вдруг в напряженную тишину ворвался властный голос Надводнюка:

— Это ложь, граждане! — Он высоко поднял руку. — Ложь!

Зал сразу ожил. Все, как один, подняли головы, придвинулись ближе к столу. Кулаки тесным кольцом окружили Федора Тимофеевича и поглядывали на Надводнюка, удивляясь, когда он успел пробраться к столу. У окна, скрестив на груди руки, посмеивался Петр Варфоломеевич. Рыхлов что-то скороговоркой шептал на ухо Соболевскому, тот покашливал. Глафира Платоновна испуганно озиралась.

— Эту бумагу они сами написали. Из уезда такой бумаги не было! — крикнул Надводнюк. Вокруг него сразу же, еще даже не разобравшись в чем дело, собрались фронтовики.

— Ты чего языком треплешь? — гневно скосив глаза, заорал Писарчук.

— Давай сюда бумагу! Мы посмотрим!..

— Читай, кто грамотный!..

— Вот какие «собственники». Запугивают!

— Читай, читай! — требовал зал.

Крестьяне напирали на стол. Лица у них были мрачные и взволнованные. Варивода растерялся, поднял руку с листком. Писарчук выхватил его из рук писаря и вскочил на табурет.

— Граждане! Граждане! Вот бумага, смотрите! — он быстро вертел ее во все стороны. — Уездная!

— Ложь! — закричал еще громче Надводнюк. — Бумага не по форме, нет штампа и печати. Я хорошо видел. Писарь Варивода ее писал. Сами надиктовали…

— Дай сюда! — требовал Ананий.

— Мы все видим.

— К черту такую власть!..

— Довольно нашу кровь пить!

— Бумагу давай сюда!

— Тихо!

— Чего тихо?.. Бумагу проверим!..

Кричали зло, требовали бумагу. Кулаки под напором толпы отступили в угол. Писарчук запрятал бумагу за пазуху.

— Прячешь?

— Значит, врешь!

— Боишься показать — значит, сами написали!

— Запугать хотел?

— У самого закрома трещат…

— Шкуру свою спасаешь?

— Боже мой, боже! Папа, Владимир, что ж это такое? — заплакала Глафира Платоновна.

На табуретку вскочил Надводнюк.

— Граждане, видите, чем вас запугивают? Бумаги пишут сами. Разве такие людишки постоят за все общество? Вот в соседних селах такую власть переизбрали. Кулаки против народа. Такая власть нам не нужна!

— Переизбрать комитет! — выкрикнул Бояр.

— Правильно! Переизбрать!..

— Переизбрать!

— А о тюрьме забыли? — орал, побелев, Писарчук.

— Не пугай, не то…

— Сам когда-нибудь сядешь!

— Помнишь девятый сноп!

— Переизбрать!..

Сквозь толпу протиснулся Владимир Викторович.

— Прошу слова!

— Говорите!

— Нечего! Не надо-о… Офицер…

— Зять пана… Не надо!

— Одна рука…

— Сам пан!..

Рыхлов покраснел. Топнул.

— Слова прошу!

— Пусть говорит. Пусть говорит…

— Не надо-о!..

Владимир Викторович поднял руку и закричал:

— Граждане! Чья теперь у нас власть?.. Народная! Кто ее избирал?.. Мы избирали! Ее и надо слушать. А вы слушаете этих дезертиров, которые удрали с фронта, кинули на произвол родину, немцам Россию продали…

— Именно продали! — обрадованно подтвердили оттертые в угол кулаки.

— Опозорили Россию, жизнь разрушают. Голод приходит. Кто виноват? Они — эти дезертиры, которых ждет полевой суд.

— Владимир Викторович, зачем вы людей запугиваете?

Рыхлов осекся. Все обернулись к окну. Красный, взволнованный Бровченко выпрямился, рука на перевязи дрожала.

— Вы же сами удрали с фронта!

— А-а-а!.. — зашумел зал.

— Рыхлов пугает нас!

— Долой!

— Долой!.. Не давать слова!

— Не да-ва-ать!

Кровью налились глаза Рыхлова.

— Вы не офицер, а-а… дурак!

— Это вы — дурак! — крикнула Муся.

— Слезай с табурета!

Рыхлов было рванулся к окну, но ему преградили дорогу. Он повернулся и побежал к дверям.

— Хамы! — бросил он в дверях.

— A-а… Хамы?

— Тащи его сюда!

В дверях образовалась пробка. Владимир Викторович успел удрать. Склонившись на плечо отца, плакала Глафира Платоновна. Воспользовавшись суматохой, Писарчук что-то быстро зашептал Вариводе. Тот закивал.

— Прошу слова, — обратился к толпе Прохор.

— Говори!

— Не надо!

— Он фронтовик, пусть…

— Говори!

Варивода стоял на табурете.

— Граждане, я был на фронте. Всем надоело воевать, это правда. Вот и я пришел домой… Я о беспорядках скажу. О земле все думают, я это знаю. О вас тоже люди думают. Не надо делать беспорядков, всякую анархию! Нужно о порядке помнить…

— Чего ты хочешь, Прохор? — оборвал его Надводнюк.

— Я говорю, не надо беспорядков… Все знают, что будет Учредительное собрание. Пошлем туда своих делегатов. Они и решат, как быть с помещичьей землей. Учредительное собрание никого не обидит… Всем будет хорошо. А теперь жить надо тихо, в согласии и в мире, как бог велит… Придет время, и всем будет хорошо… Я кончил.

— А комитет переизбрать! — раздался из толпы голос Клесуна.

— Варивода с Писарчуком — два сапога пара…

— Надводнюка в комитет!

— Надводнюка-а!

— Бояра!..

— Малышенко!..

— Логвина Пескового!..

— Писарчука! Писарчука!..

— Маргелу!..

— Клесуна Павла!

— Тяжкого!..

— Вариводу!..

— Орищенко!..

— Якова Кутного!..

Надводнюк стал вести собрание. К нему протискивались и называли своих кандидатов. Бояр записывал. Когда в списке оказалось десятка три фамилий, запись была прекращена.

— Голосуем. Бояр, проголосуй за меня.

Григорий вскочил на табурет.

— Кто за Надводнюка, Дмитра Тихоновича, поднимите руки… Выше там в углу!.. — Он довольно долго считал. — Сто пятьдесят четыре.

Записали. На табурете опять стоял Надводнюк.

— Продолжаем голосование. Кто за Бояра, Григория Кирилловича? — и стал подсчитывать голоса. — Сто двадцать один!.. Кто за Малышенко, Гордия Петровича? Девяносто шесть! — и записал. — Кто за Пескового, Логвина Сидоровича?

Логвин, уже пожилой крестьянин, в короткой свитке и в лаптях, стоял в кругу лозовчан. Он пожимал плечами и вслух говорил: «Я что ж?.. Я что ж?.. Как люди…»

За него подали около ста голосов. За Писарчука и Маргелу голосовали одни кулаки.

Надводнюк подсчитал и объявил результаты выборов. В новый комитет были избраны — Надводнюк, Бояр, Малышенко, Клесун и Песковой. Сход избрал председателем комитета Надводнюка и писарем — Григория Бояра. Кулаки сразу же ушли, а крестьяне еще долго не расходились. К столу подошел Бровченко.

— Фронтовики победили! — улыбнулся он.

Надводнюк настороженно посмотрел на него, вспомнил неожиданную стычку между Бровченко и Рыхловым и тоже улыбнулся.

— Да, победили… — сказал Надводнюк и подумал: «Куда ты гнешь, офицер?»

Бровченко и Муся направились к выходу. Муся была увлечена борьбой на сходе.

— Ну и интересно было! Не так, как у нас в гимназии.

— Не так?..

— А Владимир Викторович бежал! Испугался!

— Ты еще дитя, Муся, — серьезно произнес Петр Варфоломеевич и задумался.

Рыхлов, бледный и растерянный, метался по комнатам и ломал руки.

— Боже, боже!.. Что делается с Россией? Они сходят с ума… Мужики, хамы своими лаптями втаптывают в грязь честь и имя лучших людей страны! И этот мужицкий офицер стал их приспешником… Россия, куда ты идешь? Где тот, кто выведет тебя на прежнюю дорогу?.. Отзовись, и я первый пойду под твое благословение. Где ты? — выкрикивал Владимир Викторович, кидая в чемодан свои вещи. Его руки дрожали, дергались. Он мял костюмы, белье и беспорядочно втискивал все это в чемоданы и сундуки. — Поскорее отсюда, поскорее в город, где есть войска, какая-то защита!

Соболевский, вернувшись со схода, застал Рыхлова уже собравшимся в дорогу.

Куда вы? — как осиновый лист задрожал Платон Антонович.

— Владимир! — испуганно вскрикнула Глафира Платоновна.

— Немедленно собирайтесь! Немедленно! Уедем от этих бандитов! Разве вы не видите, что здесь делается? P-революция… убьют…

Этого панического утверждения было достаточно. Все бросились к комодам и гардеробам, начали набивать чемоданы, связывать узлы. На пол летели книги в кожаных переплетах с золотым тиснением, летели подушки, падали на пол флаконы духов, вазы, сервизы, в суете опрокидывали мебель, рассыпали бумаги. Соболевских подгонял страх за собственную жизнь, страх перед теми, кто еще вчера покорно гнул спину.