Летняя королева - Чедвик Элизабет

Камердинер объявил, что прибыл заказанный ею набор расписных сундуков, а также новые шторы для кровати и пара эмалированных подсвечников. Алиенора еще больше оживилась. Она постепенно превращала свои покои в маленький уголок Аквитании в самом сердце Парижа. Северная Франция была не лишена роскоши, но в ней не хватало солнечной атмосферы юга. Французский дворец был тяжело придавлен грузом веков, но то же самое можно было бы сказать о Пуатье или Бордо. Однако унылый и мрачный вкус Аделаиды пронизывал здесь все, отчего даже Большая башня, построенная отцом Людовика, производила впечатление здания гораздо более старого и потускневшего от времени.

Вошли слуги с новой мебелью, и Алиенора принялась командовать расстановкой. Один из сундуков она велела устроить у изножья кровати, а другой, с изображением группы танцовщиц, держащихся за руки, – у стены. Она приказала снять старый балдахин и повесить новый, из золотистого дамаста. Служанки расстелили на постели покрывало из тончайшей белой ткани с орлиным узором.

– Снова покупки, дочь моя? – ледяным тоном поинтересовалась с порога Аделаида. – Не вижу никаких изъянов в том, как было прежде.

– Но их выбирала не я, мадам, – ответила Алиенора. – А эти напоминают мне об Аквитании.

– Вы не в Аквитании, а в Париже, и вы супруга короля Франции.

– Я все еще герцогиня Аквитанская, матушка. – В голосе Алиеноры прорезались нотки непокорности.

Аделаида прищурилась и прошла в спальню. Окинула пренебрежительным взглядом новые сундуки и вешалки. Ее взгляд упал на помятую постель, которую еще не успели застелить, и ноздри ее раздулись от запаха недавнего соития.

– Где мой сын?

– Пошел к аббату Сугерию, – ответила Алиенора. – Не желаете ли вина, матушка?

– Нет, не желаю, – огрызнулась Аделаида. – На свете есть кое-что поважнее, чем пить вино и тратить деньги на безвкусную мебель. Если у тебя есть на это время, значит, слишком мало дел.

В воздухе витали враждебность Аделаиды и негодование Алиеноры.

– Чего же вы от меня ждете, мадам? – спросила Алиенора.

– Я хочу, чтобы ты вела себя прилично. Рукава у этого платья скандальные – почти касаются земли! А вуаль и головной убор не скрывают волос! – Аделаида распалилась и гневно вскинула руку. – Я также требую, чтобы приехавшие с тобой слуги научились говорить на северном французском, а не упорствовали в этом диковинном диалекте, который никто из нас не понимает. Вы с сестрой щебечете, как маленькие певчие птички.

– Мы певчие птицы в клетке, – ответила Алиенора. – Это наш родной язык, а в обществе мы говорим на северном французском. Как я могу быть герцогиней Аквитанской, если не стану хранить традиции своей родины?

– А как ты можешь быть королевой Франции и достойной супругой моему сыну, если ведешь себя как глупая, легкомысленная девчонка? Какой пример ты подаешь другим?

Алиенора стиснула зубы. Спорить с этой язвительной старой каргой было бессмысленно. Людовик теперь гораздо охотнее слушал глупую, легкомысленную девчонку, чем свою сварливую мать, но постоянная критика и придирки все равно изматывали до слез.

– Мне жаль, что я расстроила вас, матушка, однако я имею право обставлять свои покои по своему вкусу, а мои люди могут говорить как хотят, при условии, что они вежливы с окружающими.

После стремительного ухода Аделаиды повисло короткое, но неловкое молчание. Алиенора нарушила его, хлопнув в ладоши и обратившись к слугам на lenga romana, принятом в Бордо. Если она и птичка, то петь будет во весь голос наперекор всему и всем.

Спустя два дня Алиенора в сопровождении фрейлин отправилась гулять по садам. Она любила эту зеленую и благоухающую часть замка с изобилием растений, цветов и сочной, густой травой. В конце лета еще цвели и благоухали розы, и все вокруг по-прежнему сохраняло яркие краски в отличие от Аквитании, где солнце палило куда беспощаднее. Садовники здесь были весьма искусны, и, даже оставаясь за высокими стенами, в садах Алиенора будто ненадолго убегала в другой, более свежий мир, где находила передышку от хитростей и злословия двора.

Сегодня сентябрьское солнце проливало мягкий свет на траву и деревья, которые еще были одеты в летнюю зелень, начинавшую золотиться по краям. На траве блестела роса, и Алиеноре вдруг захотелось ощутить хрустальный холод босыми ногами. Поддавшись порыву, она сняла туфли и чулки и ступила на прохладную, сверкающую траву. Петронилла поспешила последовать ее примеру, и другие дамы после некоторого колебания присоединились к ним, даже сестра Людовика Констанция, которая обычно держалась в стороне от любых проявлений дерзости и легкомыслия.

Алиенора сделала несколько танцевальных па, поворачиваясь и кружась. Людовик ни разу с ней не танцевал. Его не учили искусству развлечения и наслаждения жизнью, в то время как для нее это было частью воспитания. Когда его заставляли, Людовик выполнял все движения жестко и точно, но не находил в этом ничего приятного и не понимал, почему другие считают танец развлечением.

Петронилла принесла мяч, и молодые женщины стали перебрасывать его друг другу. Алиенора застегнула пояс, перетягивая платье в талии. Мучившая ее духота рассеялась в бурной игре, и она наслаждалась каждым движением и ощущением холодной, влажной травы, щекотавшей ступни. Подол платья пропитался росой и хлестал ее по голым лодыжкам. Она подпрыгнула, поймала мяч, прижав к груди, и, смеясь, бросила его Гизеле, которую назначили ей во фрейлины.

Предостерегающий крик Флореты и последовавшие за ним громкие хлопки в ладоши заставили Алиенору остановиться и оглянуться. По одной из тропинок к ним приближались несколько мужчин в церковном облачении с табуретами и подушками в руках. Их вел истощенный монах, который на ходу обращался к ним громким голосом:

– Ибо что может быть большим неверием, чем нежелание верить в то, чего не может постичь разум? Вспомните слова мудреца, который сказал, что тот, кто верит поспешно, легок в мыслях…

Он замолчал и посмотрел в сторону женщин, на его лице промелькнуло выражение удивления и досады.

Алиенора напряглась. Это был великий Бернард Клервоский, ревностный поборник религии и духа, интеллектуал, аскет и наставник. Его почитали за святость, но он был человеком жестких принципов, непоколебимо противостоявшим всем, кто не соглашался с его взглядами на Бога и Церковь. Четыре года назад он спорил с ее отцом по поводу папской политики, и она знала, каким упорным может быть Бернард. Что он делал в саду, Алиенора не знала, и, похоже, он думал то же самое о ней. Она вдруг отчетливо осознала, что ее туфли и чулки лежат на бортике фонтана, и досадовала, что ее застали в таком неприглядном виде.

Она сделала небольшой реверанс в его сторону, и священник ответил едва заметным наклоном головы, однако его темные глаза горели осуждением.

– Мадам, король сообщил мне, что сегодня утром я без помех могу побеседовать с учениками в садах.

– Король ничего не сказал мне об этом, но, конечно же, добро пожаловать, святой отец, – ответила Алиенора и добавила чуть вызывающе: – Быть может, и нам можно ненадолго остаться и послушать.

Его губы сжались в тонкую линию.

– Если вы действительно хотите учиться, дочь моя, я готов стать вашим учителем, хотя, чтобы услышать слово Господа, нужно для начала вынуть затычки из ушей.

Он сел на траву, прямой и чопорный, как вдова, а ученики окружили его, притворяясь, что не замечают женщин, но при этом украдкой бросая на них возмущенные взгляды.

Аббат Клерво расправил складки своего одеяния и уперся худой, как у скелета, рукой в одно колено, поднял другую, легко сжимая в ней учительский жезл.

– Итак, – произнес он. – Я уже говорил с вами о вере, и мы вернемся к этому вопросу через некоторое время, но сейчас мне вспомнилось письмо с советами, которое я писал одной весьма благочестивой деве о земных удовольствиях. – Он бросил взгляд на Алиенору и ее дам. – Истинно говорят, что шелк и пурпур, румяна и краски прекрасны. Все, во что вы облекаете свое тело, обладает собственным очарованием, но, когда одежда снимается, когда краска смывается, эта красота уходит вместе с ней, не остается с грешной плотью. Я советую вам не подражать тем злонравным людям, которые ищут внешней красоты, когда не обладают красотой внутренней, душевной. Они стремятся облечь себя в роскошные одежды, чтобы казаться красивыми в глазах глупцов. Заимствовать красоту у шкур животных и произведения червей недостойно. Разве могут украшения королевы сравниться с румянцем скромности на щеке благонравной девы? – Он впился взглядом в Алиенору. – Я вижу женщин мирских, обремененных – а не украшенных – золотом и серебром. В платьях, длинные шлейфы которых волочатся в пыли. Но не заблуждайтесь, этим жеманным дочерям Велиара нечем будет украсить свои души, когда смерть их настигнет, если они не раскаются в том, что творят!